Тут все рассмеялись, так как знали продолжение.
— Потом я не выдержала и сбежала. Бежала так, что грязные пятки сверкали, как ржавый медяк.
— Тускло сверкали, замечу, — вставил Пол.
— Да неважно. У тебя, что ли, чистые? Так вот, заперлась я в своем бараке и до вечера дрыхла. Короче, что я поняла из этого упражнения, так это то, как паршиво быть гамбийской женщиной.
— Ну это я и без упражнений поняла, — вставила Панова. — Правда, у нас в российской глубинке женщинам тоже несладко приходится.
— Хуже, чем здесь, быть не может, — возразила Сара. — Уж поверь мне. Я после этой тренировки смотрю на них, как на героинь с пожизненной каторги.
«Миранда» располагалась в тенистом уголке жилого респектабельного района. Ольга оглядывала шикарные трехэтажные дома с солнечными мансардами на крыше, сверкающие «Лексусы» и «Порши», проезжающие мимо, холеные лица женщин, чинно восседающих за рулем новехоньких машин. Похоже, в Гамбии существовал все-таки мир богатства и роскоши, просто он был так далеко от многочисленных деревень, раскинутых по всей стране, что поверить в него можно было, только приехав и увидев своими глазами.
— Кто живет в этом районе?
— Да кто угодно. Правительство, дипломаты, бизнесмены. Таких районов много в пригороде Банжула.
— А мы там бьемся за каждый бутут
[7] для беженцев, — криво усмехнулась она.
— Они тоже бьются за каждый бутут. Только для себя, — промычал Пол с полным ртом.
— Да это везде так! — добавила Нэнси, маленького росточка худенькая американка, на вид совсем девочка. — Можно подумать, только в Африке. Вы лучше кушайте и сумки набивайте, а то скоро закроются.
— Ты не смотри на нас, — пояснил Пол, — от голодухи что только не сделаешь. У нас тут негласное правило — если идешь в «Миранду», бери с собой сумку пошире и надень брюки с широкими карманами. Что успеешь спрятать, то твое.
Ольга недоверчиво покосилась на него. Не похоже, что он и его друзья собираются прятать кусок курицы в карманы. Но Пол улыбался, и было непонятно, шутит он или нет.
Они так наелись, что сил хватило только на то, чтобы отлежаться в доме Сары и посмотреть телевизор. В пять они двинулись назад, заехав по дороге в пару супермаркетов, где Ольга закупила пять больших коробок разных консервов, итальянского молотого кофе и вина. На душе стало сразу как-то приятнее, хоть за свой желудок она теперь была более спокойна.
Глава 14
Прошло три месяца, самых тяжелых, полных вечеров отчаяния, депрессии и безумного желания уехать домой немедленно. Никто не предупреждал, что будет так тяжело, никто не предупреждал, что отчаяние будет таким глубоким. Но по прошествии трех месяцев она ощутила, что внутри произошел какой-то перелом. Просветление. Она стала легче реагировать на окружающую действительность. Увлеклась работой, стала больше понимать людей вокруг и почувствовала даже некую причастность к жизни Маракунды, начала учить волоф и мандинку — языки, на которых разговаривали почти все в этом регионе. Привыкала потихоньку обниматься при встрече и подолгу спрашивать и выслушивать, как дела у всех родственников до десятого колена. Привыкла есть острую пищу и пить биссап — чудесный цветочный отвар пурпурно-красного цвета. Его делали таким сладким, что тягучий сироп приходилось разбавлять водой. Маленькая бутылочка с биссапом всегда стояла в ее офисе. Она начинала улавливать интонации и понимать отдельные слова. В клинике, при которой находился их офис, она прислушивалась к оживленной болтовне женщин и что-то даже понимала, хотя общий смысл их веселья или конфликтов все равно оставался для нее закрытым. Это подбивало ее учить языки более интенсивно.
Труднее всего было не поддаваться на провокации попрошаек. Чаще попрошайничали дети, и просили они только у нее, зная, что у соплеменников просить бесполезно.
— Я голоден, тубаб!
— Дай даласи на хлеб!
— Я не завтракал!
Она научилась избегать контакта глазами и просто шагать мимо. Не останавливаясь. Иногда ее охватывало раздражение, и она вступала в беседу:
— А почему ты не в школе? А почему не помогаешь матери?
Иногда чувство вины за их хронический голод пересиливало, и она делилась хлебом.
— У меня нет денег, но могу дать тебе батон тапалапы
[8].
— Почему тебя так раздражают попрошайки? — усмехалась Лара.
— Они привыкнут к мысли, что блага можно получить без приложения усилий.
— Они просят у тебя денег не потому, что выбрали эту жизнь. Им и правда нечего есть.
— Им и их родителям. И никто не хочет что-то сделать для этого, изменить. Толька дай, дай, дай. И так вся Африка! Как так можно жить?
— А что могут изменить дети? Они могут лишь сжевать маленькую горстку риса, выданную им с утра, и, увидев тебя, вспомнить, что в их животе уже пусто. А ужин не скоро. И опять маленькая горстка риса. Возможно, немного лукового соуса в придачу. Что бы ты сделала на их месте? Эти попрошайки — самые бедные среди самых бедных. У них просто ничего нет.
— Ну хорошо, допустим, ты права. Предлагаешь мне накормить всех детей Африки? Дам денег — и дальше будут просить, придут другие, узнают, что даю, попросят большего. И так бесконечно. Не дам денег — не сделаю ни хуже, ни лучше.
— Вот именно. — Лара снисходительно улыбнулась. — Просто не надо так раздражаться, вот и все. Можешь — дай. Не можешь — проходи мимо. Только не воспитывай голодного ребенка, не учи его жить.
— Да никого я не учу. Но надо ведь людям и самим подумать о своем пропитании. Их так научили родители — попроси, дадут, и все дела. Развитие должно идти эволюционно, а никакая эволюция невозможна, пока голодающему не приходится ради развития и выживания шевелиться.
— Это ты сама думаешь или вычитала где-то? — с лукавой улыбкой поинтересовалась Лара.
— А что?
Ольга вычитала, конечно. Своего мнения у нее еще на этот счет не сформировалось.
— Ну вроде бы человек на твоей позиции, наоборот, должен верить в эффективность гуманитарной помощи.
— Если помогать стратегически верно, а не как это делалось сорок лет. Ну посмотри, ежегодно на среднестатистического африканца приходится около двадцати четырех американских долларов внешней помощи. Это же почти половина его годового дохода! И это продолжается сорок лет. И где результат?
— Ты не учитываешь, что львиная часть этих денег уходит в карманы коррумпированных правительств. Не думаю, что остается больше трех-четырех долларов в лучшем случае. То есть ровно столько, чтобы Африка не захлебнулась в нищете окончательно.
