У стыда нет возраста
В Мезон Верт для пеленального столика мы отвели уголок за колонной. Мы не хотели, чтобы он был у всех на виду. Когда ребенка переодевают прилюдно, он не чувствует себя так комфортно, как тот, которого перепеленывают одного, вдали от посторонних глаз. Это вроде бы доказывает, что у младенца уже есть чувство стыда и что он стесняется, когда ему перед всеми оголяют попу. Мамы одобрили это. «Верно, – говорили они, – так лучше, так ребенок как будто дома».
Приходилось, правда, видеть и таких детей, которые не могли справлять свои нужды в одиночестве, без домоганий горшка с установкой его таким образом, чтобы быть в центре всеобщего внимания. И мы были вынуждены обращаться к мамам этих детей таким образом: «Нет, – говорили мы, – здесь дети идут с горшком за занавеску
[207] и не вытаскивают горшки на середину комнаты». Некоторые мамы, пытаясь возразить, доходили до того, что говорили: «Но тогда отчего бы и есть им не при всех?» На что я отвечала: «Нет, в нашем этносе принято есть вместе, и мы не считаем это стыдным. Когда вы что-то предпринимаете в отношении своего ребенка, представьте, что это происходит с вами. Вам бы понравилось, если бы ваш ночной горшок принесли в комнату?» – «Конечно, нет… Но ребенок – другое дело». – «Да нет, не другое». И очевидно, что когда уважаешь ребенка, даже очень маленького, он обретает чувство собственного достоинства, которым не обладал в отношении того, что касается таких операций, как физиологические отправления или переодевание.
В XVII веке аристократы могли принимать посетителей, сидя на горшке (стул с сидением с дыркой, под которым установлен горшок). В глазах детей этих аристократов, в глазах их слуг и менее родовитых дворян такой прием соответствовал положению, занимаемому хозяином
[208]. Ребенок хотел бы быть таким взрослым, которого он видит перед собой. Так зачем в качестве примера для подражания предлагать ему делать то, что тот, кто представляет для него идеал взрослого, не делал бы из чувства стыда?
В каждом ребенке – просто мы об этом не хотим думать – живет и развивается некий интуитивный проект отношения других к нему как ко взрослому. Значит, он ждет, чтобы по отношению к нему и вели себя так же, как по отношению к взрослому, и уважали бы так же. И в этом ребенок прав.
Во всем, что касается стыда, нужно это учитывать. Когда, например, родители, разгуливающие перед своими детьми в костюмах Адама и Евы, спрашивают меня – хорошо это или плохо, что дети их видят, – я отвечаю так: «Если к вам пришли друзья – друзья, которых вы уважаете, вы делаете то же самое?» – «Нет, конечно!» – «Тогда не делайте так и перед детьми. Вы ходите так, то есть вы не стесняетесь своей наготы перед вашим супругом, другом – прекрасно. Но ребенок не должен быть вашим супругом. Однако, если вы действительно нудисты и так ведете себя со всеми, пожалуйста».
Родители, которые разгуливают у себя дома нагишом, очень удивляются, когда мальчики в возрасте 6–8 лет начинают проявлять преувеличенную стыдливость. И удивляются еще больше, когда узнают, что девочки в детском саду, где есть младшие и старшие группы, бегают в туалеты, чтобы подсмотреть, как большие снимают штанишки. Именно для того, чтобы избежать вольного обращения с инцестом, нужно, чтобы во всем ребенок относился к родителям не иначе как к папе-маме. Я получаю много писем от родителей, которые ругаются, возмущаются, что их дети запираются в уборной. Чувство стыдливости рождается очень рано, но ребенок выражает его лишь тогда, когда иначе вести себя не может, когда ему угрожает некое запретное насилие или запрет стать самим собой из-за насилия, выражающегося в том, что другие на него смотрят.
В 1968 году, двадцатилетние, в противовес своим предкам, скрывавшим («Не выставляйся на всеобщее обозрение») какие-то части тела, озаботились тем, что их дети будут так же усматривать в человеческом теле нечто постыдное. Но вместе с тем сами они, став родителями, в обнаженном виде детям не показывались. Теперь родители это делают, и совершенно не отдают себе отчета в том, что взрослое тело родителей для ребенка настолько прекрасно, что оно его подавляет. В соревновании эстетических значимостей он безоружен против тела взрослого. Между собой дети не стесняются своей наготы. Не беспокоит их и нагота других взрослых, но только не их родителей. На наготу тех, кто дал ему жизнь, ребенок смотрит совершенно особо, для ребенка это его внутренняя модель для подражания. Если же превалирует и выставляется напоказ внешнее, то ребенок не понимает, где его взрослый предшественник, чье существование подвергается сомнению фактом наличия его наготы, которую ему не с чем сравнивать. А те женщины, которые расхаживают голыми перед своими детьми мужского пола неизвестно до какого возраста, сокращают для собственного ребенка свободу его поведения. Модой нагота была низведена до банальности. Но невозможно низвести до банальности наготу отца или матери. Прежде всего, сам ребенок против того, чтобы доводить восприятие наготы родителей до подобного уровня. Родители в этом вопросе потеряли голову, они сегодня похожи на священника, у которого спрашивают, правда ли Христос присутствует при совершении таинства евхаристии, и который отвечает: «Совесть подскажет». Родители сегодня заблудились в трех соснах: с одной стороны, они не хотят поступать, как их родители, и говорят своим детям, что нагота естественна, с другой – пытаются при этом сохранять некую завесу тайны.
Те же проблемы и с жизнью семейной пары в присутствии детей. Ну, с наготой – ладно, а ласка, нежность? Есть пары, которые упорно даже не обнимаются в присутствии детей и не позволяют себе проявления друг к другу никаких знаков внимания; есть и такие, что бесконечно на людях целуются. И то и другое может выглядеть неестественно.
Мудрить тут нечего. «Все, – говорю я родителям, – очень просто: ведите себя перед своими детьми точно так же, как перед гостями, которых вы уважаете, – вот и все, что от вас требуется». Других критериев нет. Это требования этики, но не все родители, увы, им отвечают. Поскольку им воспитание принесло лишь аффективные сексуальные трудности, от которых они страдают по сей день, они убеждены, что, поступая таким образом, ограждают от подобного своих детей. В конечном же итоге получается, что единственная их цель – сделать наоборот, поступить не так, как поступали их собственные родители. В результате их дети вступают в противоречие с ними. Чрезвычайно вредно, чтобы родители определяли характер поведения по отношению к своим детям лишь в зависимости от того, как вели себя с ними их собственные родители: все-таки есть возможность продолжить род без того, чтобы по-прежнему множить эдиповы трупы. Следовало бы все-таки подумать и о свободе другого.
Уважать ребенка – это значит предложить ему модель поведения и предоставить возможность не подражать ей. У ребенка нет другого выхода в формировании себя, кроме отрицания, и он говорит «нет». Перед этим повторяющимся «нет» родители совершенно теряют ориентацию, и их ждет неминуемое поражение. Так что же у этих родителей не получилось? Все получилось, но выбрало другую дорогу, которая не соответствовала родительским представлениям. А ведь у чада-то было собственное представление о жизни. Родители ведут себя по отношению к нему так, как будто то, кем станет этот ребенок, имело смысл лишь в момент их соития, все остальное не в счет. Они отрицают, что желание жизни, которое живет в их ребенке, это нечто совершенно иное, чем то, что они себе представляли.
