Я думаю, что вместо того чтобы с высоты своего возраста, во имя разума или школьных требований без конца подавлять стихийную функцию воображения ребенка, его дар самовыражения, фантазию, спонтанность, которые он щедро и нерасчетливо, без малейшей корысти, как искры, как молнии, расточает перед всеми в порывах, нарушающих все принятые законы общения, – общество взрослых должно предоставить детям свободу пользоваться их собственным языком, и не только самым маленьким, но и тем, кто постарше. В скольких случаях можно было бы избежать заторможенности – или хотя бы свести ее до минимума! Но для этого пришлось бы полностью переменить курс. С уважением относиться к экспрессивным особенностям каждого.
Занимаясь младшим братом, я поняла, что дети стоят у истоков знания. Они задают настоящие вопросы. Они ищут ответы, которых нет у взрослых. Чаще всего взрослые хотят понять детей для того, чтобы над ними господствовать. А им следовало бы почаще прислушиваться к детям: тогда бы они обнаружили, что в нашей жизни, простирающейся куда шире семейных и социальных страданий и драм, все тяготы которых дети делят с нами соответственно своему возрасту и природным дарованиям, именно они, дети, владеют ключами от любви, надежды и веры.
Дети стоят у истоков знания. Они задают настоящие вопросы. Они ищут ответы, которых нет у взрослых. Именно они, дети, владеют ключами от любви, надежды и веры.
Итак, с учением пришлось повременить. За два года до назначенного срока мама разрешила мне учиться на медицинскую сестру. Я воспользовалась случаем. Что ни говори, если изучение медицины окажется чересчур тяжким делом – чего я опасалась, – у меня все же будет профессия.
Как объясняла мне позже мама, она надеялась, что я удовольствуюсь этим, или, более того, – это вообще отобьет мне охоту к дальнейшей учебе. Но это, напротив, колоссально помогло мне в дальнейшем, потому что во время изучения медицины – увы! – не делается ничего, чтобы развить у студентов ловкость рук и сноровку. Медсестру в основном учат обслуживать больного, открывают перед ней больничную изнанку. Когда доктор идет по отделению, это всегда немного спектакль; и только после обхода больной оставляет попытки произвести хорошее впечатление, предстает таким, каков он есть, со своим страданием и отчаянием. Родные делятся своей тревогой, своими моральными и материальными трудностями не с врачом, который в силу своей власти или знания чересчур вознесен надо всеми, а с медсестрами, – с ними делятся своей растерянностью, сомнениями относительно лечения, диагноза, поставленного врачом… Для меня это оказалось превосходной школой, которая очень пригодилась мне в первые годы моей больничной врачебной жизни.
Итак, в 1933-м я начала учиться на отделении физики, химии и естественных наук – в те времена это было медицинской пропедевтикой
[126].
Там я встретилась с Марком Шлюмберже, сыном писателя Жана Шлюмберже. По образованию инженер нефтеразведывательной службы, но уже изучивший психоанализ в Австрии, а потом в Англии (он прошел через школу в Саммерхиле), он хотел стать врачом, чтобы без помех заниматься психоанализом во Франции. Это он мне сказал, что если я хочу заниматься «воспитательной медициной», о которой я ему рассказала, – мне нужно изучить психоанализ.
Сперва я очень удивилась: сдавая философию на степень бакалавра, я выбрала себе в качестве темы психоанализ и считала, что это новая отрасль философии, – но теперь мне хотелось заниматься развитием людей, а не просто философскими спекуляциями, как бы интересны они ни были.
Что я знала о психоанализе? Этот предмет был тогда известен узкому кругу, и то больше за границей. В отцовской библиотеке в 1924 году я прочла по-французски кое-что о Фрейде. Готовясь к получению степени бакалавра, написала добросовестное сочинение по классической философии. На устном экзамене преподаватель спросил о психоанализе. Я ответила:
– Это время и пространство, пережитые в детстве, которое всегда присутствует в бессознательном и возвращается в образах снов.
Меня интересовал именно этот остаточный синхронизм, что было уже неплохо. Я объяснила профессору то, что поняла тогда из психоанализа: что истоки связей между идеями могут таиться в бессознательном и что во сне активность сновидения бережет покой спящего, который психологически находится не в том состоянии, чтобы устанавливать в жизни связи с другими людьми, но фантазирует о них, смешивая свои воспоминания о реальном прошлом с сиюминутными желаниями. Мой ответ развеселил экзаменатора. И он предложил мне вопрос, которого нельзя избежать в психоанализе:
– А место сексуальности, мадмуазель? Пансексуализм
[127] Фрейда – что вы о нем думаете?
– Может быть, я не вполне это поняла, но все то, что заинтересовало меня насчет сновидений и грез, доказывает, что остальное, наверное, тоже очень интересно.
Экзаменатор из скромности не стал расспрашивать дальше… Шел 1924 год.
Марку Шлюмберже, с которым мы вместе учились в 1933 году, я обязана тем, что прочла Фрейда, которого тогда перевели на французский («Психопатология обыденной жизни», «Остроумие и его отношение к бессознательному», «Три очерка по теории сексуальности», а потом «Толкование сновидений»). Для меня это было откровением. С другой стороны, я чувствовала себя виноватой в том, что нарушила семейный порядок, сделав выбор в пользу учения.
Меня обуревала тревога; меня принял Рене Лафорг
[128], к которому я пошла по совету Марка поговорить о своей растерянности. Психоанализ я проходила по классической схеме три года. В те времена психоанализ продолжался очень долго, и такие опыты были весьма редки. Я продолжала в течение трех лет с перерывом только на месяц каникул. Во Франции я – первая женщина, которая прошла психоанализ, прежде чем стать женой и матерью. В моем поколении не знаю другого такого случая. Это потребовало от меня огромных усилий, но необыкновенно помогло и в моей женской жизни, и в моей профессии, а потом очень пригодилось в отношениях с моими собственными детьми. Во время анализа я поняла, что мама хотела удержать меня рядом с собой из материнской любви, чтобы компенсировать драматическую потерю старшей дочери. Мое присутствие в доме казалось ей необходимым. С ее точки зрения, если женщина становится врачом, она потеряна для семейной жизни. Эта профессия обрекает женщину на безбрачие, то есть – одиночество, вынуждая к вовсе небезопасному саморастворению в чужих судьбах.
В те времена у психоаналитиков, если вы хотели заниматься детьми, считалось достаточным избавиться от собственных сложностей в жизни. Я же считала, что должна пройти через длительный психоанализ, чтобы оказаться вровень с детьми и их родителями. Это была совершенно революционная идея. К счастью, мой психоаналитик согласился на такое продление курса. Я и сегодня думаю, что психоаналитик должен заглянуть в собственную историю гораздо глубже, если он хочет заниматься детьми, то есть детским психоанализом: потому что иногда психотерапия взрослых и детей сводится к исправлению, а не к психоанализу, что совсем другое дело.
