Литература и не может не быть нарциссичной, потому что пишут только те люди, которые страдают от желаний, которые они не могут удовлетворить прямо и удовлетворяют, описывая свои фантазмы.
Происходит самая настоящая инфляция детских воспоминаний. Все, кто угодно, пишут о своем воображаемом детстве и выдают это за автобиографию. Возможно, именно эта мода и создает впечатление перенасыщенности и заставляет тоскующих по новенькому романистов поискать чего-нибудь другого с риском впасть в противоположную крайность.
Как это ни грустно, нельзя написать хорошую книгу, задавшись целью «сочинить психоаналитический роман», – наподобие того, как пишутся романы исторические или назидательные. Большой писатель пишет, не зная, что пишет психоаналитический роман. Бессознательно. Чего больше, взять хотя бы «Человеческую комедию», это – исследование динамики бессознательного у людей. Перечитаем «Шагреневую кожу», «Утраченные иллюзии», «Блеск и нищету куртизанок», «Отца Горио»… То же самое у Золя, у некоторых других писателей, сочинявших семейные саги, например, у Жюля Ромена: это психоаналитические исследования. То же самое с историями Ж. – П. Шаброля о людях 1935–1936 годов: региональные хроники – это инициация в бессознательную игру взаимных влияний в жизни, в смерти, в болезни, в социальных отклонениях и взлетах, во всем том, что сегодня высвечивает психоанализ.
Если задаться целью проанализировать эти произведения с позиций психоанализа, обнаружилось бы много правды и очень мало ошибок. Откуда такая точность? Дело в том, что настоящие романисты не лезут вон из кожи, чтобы уразуметь аналитические теории, а довольствуются тем, что описывают с большой тонкостью и чуткостью отношения, возникающие на почве желания и силы, совершенно не замечая противоречий. Все это игры, невидимые глазу. Если на сухой почве пробивается росток, это значит, что там, внизу, протекают подземные воды, которые не видны. Вся география объясняется тем, что творится в недрах. А психоанализ высвечивает «человеческие недра», анализируя во времени, совпавшем с развитием ребенка, значимые встречи, которые оказывали живительное или мертвящее воздействие на идеи и эмоции или впечатления и слова, которые придавали им ценность.
Вся география объясняется тем, что творится в недрах. А психоанализ высвечивает «человеческие недра».
Психоанализ был еще у Эсхила и Софокла.
Если Фрейд взял у древних комплекс Эдипа, то именно потому, что этот комплекс вечен; оригинальный вклад Фрейда состоит в том, что, с одной стороны, он открыл законы, а с другой, изобрел метод, с помощью которого уродства, аберрации
[139], торможения могут быть высказаны и подчас дают человеку возможность распоряжаться своей динамикой. Вот и все. Но Фрейд не изменил порядка вещей. Психоанализ как наука лишь обнаруживает то, что существовало раньше, но о чем не было известно. И не нужно говорить, что психоанализ заставляет людей испытывать чувство вины! Скорее, он избавляет от чувства вины, потому что, как правило, будит чувство ответственности, а вовсе не вины в смысле «я плохо поступил», нет! Узнать истину – это совсем не то же самое, что узнать о допущенной ошибке. Это переход от незнания к периоду поиска, а истина как таковая всегда недостижима.
Мы никогда не знаем, где кроется начало. Может быть, в XVI веке у человека были инцестуозные прапрадед или прапрабабка. Человек несет в себе это (отголоски – и в каком-то невротическом эффекте, каком-либо поражении и тому подобном), но, если при этом он осознаёт дистанцию, он может со всем этим примириться, зная, что это, быть может, плата за то, чтобы не упорствовать больше в данной ошибке, не идти дальше по этому пути, и, может быть, положение можно поправить или, во всяком случае, не усугублять. Это сознание своей ответственности не угнетает. Что было, то было, мы состоим из того, что было в прошлом, но знаем, что у нас есть и связь с будущим, с развитием нашего ребенка или себя самого.
Психоанализ помогает выработать гипотезы относительно того, каким образом, но никогда зачем мы живем и умираем. Психоанализ – не метафизика и не оккультная наука!
В сущности, все упирается в тревогу; жить без нее в любом случае невозможно; нужно научиться жить с ней, но так, чтобы она была выносима; она может даже побуждать к творчеству.
В так называемых науках о человеке психоанализ может высветить динамику бессознательного внутри тех явлений, которые обнаруживают медицина, психология, педагогика, социология и этнография. Но каждая из этих дисциплин сохраняет свою специфику; психоанализ может поставить под вопрос смысл, цели, неудачи и достижения этих наук, однако, сам будучи наукой, основывающейся на эмпирических наблюдениях над эмоциональными взаимоотношениями, никогда не может ответить на вопрос, что такое человеческая тревога и ее сущность, а кроме того – что такое человеческие радости, надежды, творчество. Психоанализ помогает выработать гипотезы относительно того, каким образом, но никогда зачем мы живем и умираем. Психоанализ – не метафизика и не оккультная наука!
Пускай безмолвствует темный язык бессознательного, который объединяет всех людей на свете, сплачивает, структурирует, переплетает их друг с другом, зато на этом языке говорит тело. У ребенка любая патология психосоматична, да и у взрослого то же самое, если «оно» не может «себя» высказать.
Почему музыка оказывает терапевтическое воздействие на слушателей? Потому что музыка, сама по себе, уже символизация переживаний и обмена между людьми; посредством искусной системы сигналов, своего, отличающегося от речевого, фиксированного кода, она передает эмоции от одного человека другому. До-вербальное – это уже символическое. И потом, это общение. Это самовыражение человека, который еще не может говорить: ребенок говорит мимикой, и если его мимику не «слышат», не улавливают в ней ответа на то, что происходит вокруг него, – он прибегает к своему собственному способу слушать и осмыслять все то, что говорится в этот момент, он играет это своим телом, с риском надломить в себе человеческое и придать чрезмерную ценность животному. А животное – это не человеческое, это его влечение к смерти (в смысле смерти субъекта желания и жизненности анонимного индивидуума данной породы, млекопитающего, но не языкового существа). Желание – это желание межличностной коммуникации у людей; это и есть язык. А бессознательное постоянно находится внутри языка при условии спонтанности самовыражающегося человека.
Какой же язык воспринимает ребенок? Если посредством доступных ему слов не ввести его в язык чувств и идей, он воспринимает (то есть понимает) только ритуал, связанный с питанием и поддержанием жизни в его теле. Животные едят, когда находят пищу, а человеческие детеныши могут сохранить фиксацию на пищевом ритуале. Но этот ритуал, установленный социальной группой, утвержденный медициной, может исказить символический смысл отношений между питающим и питомцем. Мать не слушает призывы младенца, потому что ей раз и навсегда вдолбили правило: «нужно» каждого ребенка кормить каждые три часа, потому что наука требует кормить его каждые три часа. Пока младенец лежал у груди, он сосал, когда чувствовал голод; с появлением рожков все подчинилось правилам и нормам. Это обедняет язык чувств. Торжество гигиены – баночки с детским питанием, где все протерто до кашицы! Но как же быть с ожиданием, когда текут слюнки, и с созерцанием озабоченной мамы, которая стряпает кушанье, – затейливо, с выдумкой приготовленное, с неповторимым запахом овощей и фруктов, которые она чистила, разговаривая с ребенком… Все то, что пленяло малыша, отнятого от груди, и персонализировало отношения между матерью и ребенком на подступах к трапезе, все это, пронизанное символическим смыслом, исчезает в индустриальных странах у нас на глазах. Fast food!
