Нет ничего хорошего в том, что ребенку ни в чем не отказывают, якобы радея о его свободном развитии; ему необходимо сталкиваться с другими актами желания, со свойственными другим возрастам желаниями других людей. Если бы ребенку уступали во всем, в нем бы полностью уничтожили всякую творческую силу, которая есть страстный поиск способа удовлетворить неудовлетворимое желание и за неимением искомого обретает другие формы.
Существуют такие полумеры, как общественные игротеки, где много игрушек: родители вносят залог (как в библиотеке), а ребенок может брать на неделю игрушку, каждый раз другую, которую потом возвращает. Он экспериментирует с этой игрушкой, возвращает ее и берет новую. Таким образом он сенсорно выстраивает себя и создает для себя картины обладания этой игрушкой. Детей не так уж интересует новая игрушка сама по себе, им нужнее привести в действие игрушку, взятую на время, овладеть ею и включить в свои фантазмы. С игрушками, как с книгами: они ребенку желанны, но он вполне удовлетворен тем, что усвоил концепцию, замысел произведения, да и какое удовольствие всласть пофантазировать над этим вымыслом, а еще в другом встретить полное взаимопонимание относительно значимости его просьбы, пускай, возможно, и не выполнимой в настоящее время. Отрицать свое желание, как лиса из басни, – равносильно лукавству, умно донельзя; глупо быть удовлетворенным собственным благоразумным бессилием. «Но все же, послушай, будь благоразумным! Откажись от своих желаний… От этого и, быть может, от того, но не от желания вообще». Приятно бывает даже просто собраться вместе, поговорить сообща о недостижимом, но не менее от того желанном; можно строить планы, трудиться над их воплощением, преодолевать препятствия, возникающие здесь и теперь на пути вожделенного исполнения желания.
Как долго дети мечтали полететь на Луну, и как долго внуки слышали от дедов, что «это невозможно»…
И как много было других желаний, неисполнимость которых удесятеряла в людях энергию, направленную на их достижение. Каждое поколение опиралось на труд и знания предыдущего поколения, которое творило, завещая плоды своих, казалось бы безрезультатных, усилий, своего бесполезного труда грядущему поколению; человек на протяжении всей жизни ставит на карту свои силы и ум, не добиваясь удовлетворения, не достигая предмета желания, но, как в эстафете, кто-нибудь в конце концов добирается до цели, благодаря тому, что его поддерживали надежды всех его предшественников, и благодаря собственной решимости и отваге. Желание создает человека. Невозможное сбывается благодаря людям, жаждущим преодолеть границы возможного… иногда укрепляет их веру в их желание и надежду достичь его воплощения.
Против опасности подражания взрослым
Есть вопрос, который оказывается в центре дискуссий нашей эпохи, дискуссий между психологами, социологами, психосоциологами, этнологами, медиками, – словом, между всеми, кто размышляет об истинной природе ребенка в связи с его становлением, становлением Человека.
Имеет ли детство свою специфику? Что такое ребенок – реальность, пускай и переходная, или просто некий этап? Во всех научных дисциплинах определение ребенка страдает известной двойственностью и расплывчатостью.
Этот вопрос – мнимый, потому что провести точную психическую границу между детством и взрослостью нельзя. Кто может чувствовать себя взрослым? Конечно, есть соматические приметы: созревание половых желез; завершение окостенения
[149]; траектория развития, которую можно представить в виде кривой и которая достигает максимума и замирает с достижением «расцвета лет». С этой точки зрения – рост, возраст клеток и т. д., – ребенок находится в возрасте, предшествующем взрослости, а взрослый – в возрасте, предшествующем старости…
Желая им манипулировать, в нем не уважают будущего взрослого, а третируют его как неличность, как будто в будущем ему не предстоит стать личностью.
Романисты и поэты, признавая за ним магическую силу, участвуют в укреплении легенды о нереальности, об особом мире, об ангельской сущности ребенка, оправдывающей то, что в нем не видят обыкновенной личности. Пьер Эмманюэль пишет: «Сохраним чудесный материк, уникальный и незаменимый материк ребенка». Тем самым он низводит ребенка до состояния неличности и объявляет его нереальным.
Да, дети – поэты. Взрослый тоже может быть поэтом, но он забыл, что ребенок поэтом уже был. Он забыл это ощущение. Сен-Жон Перс – взрослый, но он сохранил в себе материк детства, из которого бьет родник поэзии. Поэзия всегда существует подспудно, и только воспитание, или, вернее, образование может подавить в ребенке поэтические способности.
Маленький ребенок воображает (надо освободить его от этой идеи, которая владеет каждым из нас лет до сорока пяти), что взрослый – это образ его самого, когда он станет таким же сильным. Правда, ребенок хочет превзойти в силе этого взрослого. Кстати, именно для этого он учится говорить по правилам, понятным для других, на языке, которым владеют те, кто его воспитывает; он хочет выражаться, как выражаются эти взрослые; а если некоторые дети не учат как следует языка, то лишь потому, что у них уже есть собственные правила, отличающиеся от тех, по которым говорят взрослые. Поэтами среди них являются те, кто согласен на язык посредничества, на тот язык, на котором говорят все, который позволяет тем и другим общаться с помощью слов, на самом деле означающих нечто совсем иное, и в то же время они продолжают разговаривать «со своим деревом», как герой «Прекрасного апельсинного дерева», с видимыми и невидимыми существами, с воображаемыми созданиями, которых они носят в себе. Эти создания говорят с детьми на языке, в котором действуют другие правила, их язык центрирован одновременно на музыке, на образах и скандировании, которые не годятся в коммуникативном языке; это язык удовольствия, и не какого попало удовольствия, а такого, которому нельзя воспрепятствовать, которое им необходимо, – это удовольствие от творчества; поэт смертельно страдает, если не напишет стихотворения. Он умирает от этого. Люди пишут потому, что если они не будут писать, то заболеют. Но чаще всего, вместо того чтобы развивать собственное своеобразие, дети представляют себя большими, как те взрослые, что их окружают. Ребенок несет в себе гены этих взрослых, но должен достичь совсем не того, что они. И думаю, что именно это больше всего привлекает меня в словах Иисуса из Назарета: «Дайте детям приходить ко Мне», где ко Мне означает ко Мне, к Сыну Божьему
[150], то есть к совсем другому, чем сегодняшние люди, которые служат детям единственными образцами. Дайте им приходить к тому, кто отличен от вас. Вот как я это понимаю.
Трудно, но необходимо искоренить у ребенка «магическую иллюзию» того, что его отец – образец, тот, кто знает и кому надо стараться подражать. Позже «делать, как папа (как мама)» заменяется на «делать, как другие мальчики (девочки)»; это поиск идентичности, приемлемой для других. Отчасти это всегда – неизбежная уступка стремлению казаться значительным. Ребенок устремлен к тому, чтобы стать самим собой, в соответствии со своим жизненным началом, своим желанием, а вовсе не ради удовольствия кого-нибудь другого, пускай даже глубоко чтимого отца.
