Не менее опасной представляется мне новая сциентистская
[160] утопия, заключающаяся в том, что наставника в духе Руссо следует заменить терминалом компьютера, перед которым сажают ребенка и предоставляют ему возможность развиваться самостоятельно – при этом, разумеется, всем детям предлагают одни и те же программы.
Это ведет к другой форме той самой роботизации, которой мы хотим избежать, хоть и предполагается, что это решение лучше того, которое предлагают передовые либералы, делающие акцент на неврологию и смежные с ней дисциплины, якобы призванные ниспровергнуть основы педагогики. Однако трудно не согласиться, что психосоциологи злоупотребляют статистическим изучением факторов окружающей среды.
Это было очень важно, не следует об этом забывать. Но я полагаю, что нельзя все объяснять статистикой. Например, если исследуют группу детей без отцов и группу детей с отцами, обнаруживается, что в первой группе больше отклонений, потому что психология оперирует такими критериями, как отклонение, патология. Патологию не всегда подвергают лечению, не всегда учитывают. И все-таки это патология. В тестах мы не можем принимать в расчет то, что остается нашим впечатлением о ребенке, не ответившем на вопрос. Многие дети, которые в результате тестов выглядят недоразвитыми, потому что не ответили на вопросы, крайне сообразительны, но они пока находятся на той стадии, когда от восприятия еще не перешли к выражению реакции. Со многими детьми обращались как с вещью, как с объектом, и в тот день, когда в их действиях впервые обнаружились отклонения, они впервые оказались в роли субъекта, хотя в их жизни никогда не было места ни правилам, ни личному достоинству. Ни в яслях, ни в детских садах, ни в начальной школе никогда не принимают в расчет ни достоинства ребенка, ни ценности отношений отец-мать-ребенок. Именно этот ущерб, это отчуждение и не учитывается никакой статистикой, никакими тестами. Бесспорно, необходимо исследовать тяжелые патологии, извращения, рецидивы отклонений, необходимо искать профилактические меры. Но все, что поддается наблюдению, тестированию – это лишь видимая часть айсберга.
«Бессознательное, – говорит Фрейд, – это невидимая часть айсберга; это то, чего нельзя увидеть». Статистика занимается только тем, что можно увидеть, не учитывая подводной части айсберга.
От взгляда психосоциологии ускользают дети-изобретатели. Они используют свою маргинальность для сублимации, то есть мобилизуют свою энергию в деятельности, направленной на поиск удовольствия для себя и, возможно, для других. Приятное иногда идет на пользу обществу. Бескорыстное творчество, выход за границы изведанного.
Оригинальность маргинализируется. В случае малейшей провинности или непонимания со стороны взрослого всех этих детей распихивают, классифицируют, – того в графу «патологии», того – в «отклонения». Пока они малы, выйдя из семьи, они совершенно не могут адаптироваться к многочисленной группе. И даже в семье, если она многочисленна, они остаются малым объектом внутри относительно большой группы. Они нуждаются в том, чтобы обрести свою идентичность единственного в своем роде ребенка, состоящего в единственных в своем роде отношениях с отцом и таких же отношениях с матерью, и следует исходить именно из этих отношений – запечатленных в словах, – чтобы помочь им, таким, каковы они есть исходя из своего происхождения, приспособиться к другим людям. Лишая их этих отношений, вырывая из их собственной эмоциональной жизни, чтобы навязать им общую для всех воспитательную норму, им вдалбливают язык насилия, язык захватничества, тот язык, в котором правота всегда остается за тем, кто сильнее, – словом, это считается нравственным. Для того чтобы считаться в школе «нормальным», вам нужно усвоить эту лживую нравственность, эти порочные и пагубные воспитательные принципы.
Индивидуализация ребенка основывается на наилучшем использовании отцовского присутствия, в чем бы оно ни выражалось, а не на его отмене. Вместо того чтобы просто отстранить родителя от ребенка, разумнее было бы, чтобы взрослые и сознательные должностные лица, опекуны, взяли на себя посредничество между тем и другим и в атмосфере доверия постарались разъяснить детям трудности, которые возникают у них с родителями, не осуждая родителей.
Между взрослым воспитателем или наставником и ребенком-школьником редко устанавливаются языковые отношения. Неравенство, существующее между людьми с самого детства, происходит оттого, что общество не придает никакой цены языку, связывающему детей с родителями, а между тем этот язык очень богат – это язык жестов, эмоциональный язык, которым они владеют. Но в школе этим пренебрегают. Более того, ученикам не велят общаться в классе, хотя ребенок лет до семи-восьми, когда он чем-то занят, говорит все время.
Представьте себе, что между слышащими и глухими детьми во время перемены не заметно никакой разницы: звуки, производимые их голосовыми связками, которых глухие дети не слышат, нерасторжимо связаны с их радостями и огорчениями; когда глухой ребенок по-настоящему веселится или горюет, он ведет себя в школьном дворе так же, как слышащий ребенок. Глухие шумят не для того, чтобы поскорей пришли родители (так поступают, по мнению взрослых, слышащие дети), – они сами себя не слышат. Учителя болтают между собой тут же, рядом, и не мешают детям возиться и бороться, как во дворе обычной школы. Наблюдать, что происходит между детьми во время перемены, бывает очень интересно. Но почему-то никто этого не делает или не рассказывает об этом.
На школьном дворе происходит перверсия
[161] естественных отношений между детьми, которая может граничить даже с ритуалами жестокости. Об этом рассказывается в страшной притче «Повелитель мух». Группа детей, потерпевших кораблекрушение, попадает на пустынный остров и там воссоздает общество с очень жестокими обычаями, такими как инициация, рабство…
Их этому учили; они лишь воспроизводят то, что им вдалбливали с младенчества посредством власти взрослых. На уроках они испытывают такое давление, что затем, на перемене, происходит самый настоящий взрыв их животных, то есть неречевых, побуждений. Человек, присматривающий за ними, вместо того чтобы облечь их двигательную активность в слова языка, предпочитает не вмешиваться, пока дело не зайдет слишком далеко. В классе, и даже вне класса, от детей требуется, чтобы они «не производили слишком много шума», хотя шум может быть совершенно необходимым и вполне уместным. Когда они уже не в силах себя контролировать, им говорят: «Контролируйте себя». Хитрецы, которые способны мучить свою жертву в школьном туалете, – те как раз не шумят, и никто им слова не скажет. Наказывают всегда того ребенка, которого слышат и который реагирует, но никогда того, который спровоцировал эту реакцию. Клоуна подавляют гораздо более сурово, чем садиста, который лицемерно пакостит по углам. И потом, тот ребенок, который позволяет обращаться с собой как с объектом, который перестает быть источником энергии, наиболее приятен учителю. Представьте себе, он не жалуется, не мешает, и результаты его усилий запечатлены на бумаге. Он представляет собой лишь проекцию чистой совести наставника. И ничего не поделаешь, если это достигается ценой рабского подчинения или во имя корыстной цели войти в доверие к учителю. Желание продается по сходной цене.
