«Но разве на уроках французской литературы вы не изучаете романов, в которых речь идет о страстях, о любви, которая проходит, и потом от этого страдают дети?» Никогда. Им никогда не приходилось рассуждать на подобные темы – ни на уроках литературы, ни на уроках гражданского воспитания. Что уж говорить о прочих?
Мне кажется, что даже в курсе истории, в курсе юриспруденции тоже надо уделять внимание истории детей и законам, имеющим отношение к семье. Дети могут заинтересоваться всем этим – в сущности, заинтересоваться самими собой. Но взрослые упорно придерживаются теорий и абстракций. Они никогда не привлекают внимание детей к тому, что касается непосредственно их, сегодняшних. Они предпочитают рассуждать с детьми об их будущем – но при этом предлагать им готовые образцы, а не говорить о самих детях. Никто не говорит с детьми об их становлении; никто не говорит им, с чем они столкнутся на этом мостике, таком длинном мостике отроческого опыта, который приведет их к взрослости. А значит, для того чтобы благополучно перебраться на другую сторону, нужно наблюдать и говорить вместе о том, что происходит на мостике. Однако в лицеях этого и в помине нет. С детьми вообще не разговаривают ни на литературе, ни на истории, ни на гражданском воспитании.
В других странах, в частности англо-саксонских, школьники больше связаны в эмоциональном плане со своими учителями, а в школах большое место уделяется игре. Именно во Франции пышным цветом цветет юридический формализм, принимающий форму вздорного и тормозящего развитие бюрократизма. Любая внеучебная деятельность упирается в проблему страховки. Кто будет платить, если случится что-нибудь непредвиденное?
Одна из учениц передала фразу своей подружки – «Тебе повезло, что у тебя родители в разводе» – с таким добавлением: «Меня удивляет, что она так сказала, потому что мне придется остаться жить с матерью; я не смогу, как она, в восемнадцать лет уйти из дому, так как мать останется совсем одна; она меня воспитала и не заслужила, чтобы я ее бросила». Эта девочка загнана в угол: ей ничего не остается, как жить вместе с матерью. И только те двое, которые остались с отцами, сказали нам: «Ну, как только мне стукнет восемнадцать, сниму себе где-нибудь комнату». Только эти двое, перед тем как найти себе пару, будут иметь возможность пожить, полностью отвечая сами за себя. А на вопрос: «Работала ли ваша мать до замужества?» большинство монтрейских детей ответили так: «Да, работала, но когда пошли дети, бросила работу, чтобы о них заботиться. А когда отец нас оставил, ей пришлось опять вернуться на работу». В другом лицее – другая крайность. Мы услышали такую историю. Развод свершился. Родители матери были не слишком-то довольны ее замужеством, и после развода она вернулась к ним. Дедушка с бабушкой занялись воспитанием детей, а мать пошла на работу, словно восемнадцатилетняя девушка, до замужества живущая в родительском доме; дети не чувствовали, что она способна жить самостоятельно, и совсем не желали для матери нового брака.
Мы сумели опросить только пятнадцать детей, у которых родители в разводе, хотя в том лицее их было гораздо больше; но родители остальных детей не согласились на то, чтобы их дети слушали беседу на эту тему или высказывались о своем случае. Становится тревожно при мысли, что родители могли запретить детям, которые вот-вот достигнут совершеннолетия, принять участие в беседе на тему, которая им, родителям, неприятна. Какие же неприятности в таком случае ждут ребенка младше десяти лет, если он будет говорить то, что думает! А когда ребенка, которому уже минуло десять лет, а иногда и восемнадцатилетнего, и даже старше, ведут на консультацию, то ему не только не советуют, но иногда даже запрещают говорить с врачом о том, что коверкает всю его жизнь.
Когда детей спросили, с какого возраста они бы желали иметь возможность высказывать свое мнение, все ответили: «С одиннадцати лет». Но относительно возраста, с которого следует предупреждать детей о предстоящем разводе, никто не указал нижней границы. «Сразу, как только решат разводиться».
Ни одного из сорока школьников, опрошенных нами в обоих лицеях, родители не сочли нужным поставить в известность о разводе своевременно, хотя дети отлично видели, что родители ссорятся, а потом в один прекрасный день, оставаясь одни с матерью или переезжая к бабушке с дедушкой, они видели, что мать испытывает какие-то трудности, поскольку ей приходится обращаться к адвокату. Некоторым матерям в самом деле было очень нелегко, потому что, во-первых, приходилось отпрашиваться с работы, а начальнику это не нравилось, а во-вторых, потому что они испытывали денежные затруднения. И наконец, трудно было разобраться в дебрях бракоразводного процесса.
Все эти дети сказали, что о разводе родителей они предпочли бы узнать от кого-нибудь, а не постепенно обнаруживать это самостоятельно. Но кто должен им об этом сообщить? Нужно, чтобы это произошло само собой, а не в результате чьих-то специальных усилий; они не хотели бы услышать об этом от судьи. «Вы бы хотели, чтобы судья вызвал вас и спросил ваше мнение?» – «Нет, совсем не хотели бы!» Монтрейские дети не хотели бы иметь дело с судьей, но не возражали бы, чтобы какое-нибудь нейтральное лицо разъяснило им их положение. А те, которые лучше умели выразить свои мысли, дети из Монжерона, сказали: «Да, хорошо бы, чтобы судья вызывал детей и говорил: „Ваши родители разводятся, что вы об этом думаете?” Может быть, не сам судья, он слишком строгий, а кто-нибудь другой, кого мы не знаем; пускай бы рассказал нам обо всех этих вещах, о том, какие перемены нас ждут – только мы должны быть уверены, что он не передаст родителям наш разговор. Пускай бы нам сказали: „Вот тут один человек должен кое-что тебе сообщить”».
Когда детей спросили, с какого возраста они бы желали иметь возможность высказывать свое мнение, все ответили: «С одиннадцати лет». Но относительно возраста, с которого следует предупреждать детей о предстоящем разводе, никто не указал нижней границы. «Сразу, как только решат разводиться».
На посвященном разводу круглом столе «Досье на экране» предложили высказаться одному мальчику четырнадцати лет, пережившему этот мучительный процесс. Перед ним сидели адвокат и судья. Завязалась дискуссия относительно того, с кем оставлять ребенка. Юрист заявил: «Но ведь ребенок может прийти к судье и сказать, что он предпочитает остаться не с этим родителем, а с другим». Мальчик возразил: «Для этого нужно мужество!»
В обществе, где все явственнее проявляются черты социализма, где все больше опеки над гражданами, где решающую роль играет государство, во всех делах начинают с создания нового законодательства. Думаю, то же самое касается и разводов. Итак, можно опасаться, что если учредят должность посредника, который будет, возможно, не столь неприятен детям, как судья, то этот чиновник все равно не станет для тех, чьи родители разводятся, тем собеседником, который им больше всего требуется. Правда, это все же лучше, чем ничего. Если в процессе развода ребенка предупредят о том, что происходит между его родителями, если третье лицо выслушает его не в суде – это будет шаг вперед. По моему мнению, правильней было бы отвести эту роль медику или социальному работнику, может быть, психологу, который был бы в контакте с семейным врачом, если возможно, или школьному психологу, или даже директору учебного заведения. Тем более что этому последнему в дальнейшем придется посылать школьные справки раздельно обоим родителям.
