Ошуа вставил в стену ключ. Из открывшейся ниши Тень извлек корзинку. Он установил ее на небольшой столик из милодрева посередине помещения и снял крышку. Под ней обнаружилось несколько комочков грязи.
Донован молча разглядывал их. Затем он поднял взгляд на хозяина корабля, но вопрос, читавшийся по глазам человека со шрамами, не успел сорваться с его губ.
— Да, — сказал Ошуа. — Почва самой Терры.
Фудир протянул руку и нерешительно замер, но Ошуа кивнул, и тогда человек со шрамами коснулся комка.
Быть может, по сути своей грязь везде одна и та же, может, на Дао Хетте и Верховной Таре у нее будут одинаковые вязкость, текстура и даже состав, но эта субстанция от них отличалась. Это была земля в том самом смысле, который недоступен никакой иной.
Человек со шрамами не считал себя сентиментальным. Под циничной маской скрывалась не менее циничная натура. Его слезы, улыбки и даже гнев зачастую были поддельными, сфабрикованными, чтобы достичь необходимого ему результата. Но сейчас у него и в самом деле перехватило в горле. И дело было не в какой-то из его девяти личностей, но в реакции самого тела… что-то перешло из земли прямо в его вены.
— Братство присоединится к восстанию? — произнес он, когда убедился, что вновь может совладать с голосом.
— Не открыто. Многие из тех, кто сейчас идут с нами общей дорогой, могут и свернуть, если узнают, что мы помогаем терранам. Переговоры ведутся очень осторожно и в большой тайне. Ни Даушу, ни Гидула об этом не знают, и твоя луже не гри им. Но «так точно». Братство в деле. — Ошуа дал сказанному закрепиться в голове собеседника, прежде чем продолжить: — А может быть, и ты, Донован-буиг, Гешле Падаборн. Если уж не ради мести или гордыни, то хотя бы во имя освобождения матушки-Терры.
Фудир безвольно кивнул.
— Так… — услышал он собственные слова. — Так точно.
— Приятно слышать, Геш! — Ошуа пожал ему руку. — Приятно слышать.
Медленно и неохотно Донован-буиг убрал руку с комка грязи, и Ошуа, закрыв корзинку, спрятал ее обратно в потайную нишу тайной комнаты. Все это время человек со шрамами молчал. То, что Ди Карнатика лжет, было ясно как день. Но природа этой лжи пока что скрывалась в тени.
Ценьжем гаафе: шестой допрос
— Итак, — произносит бан Бриджит, наклоняясь теперь не к замолкшей Тени, а к своей дочери, — все-таки он присоединился к ним.
В голосе Гончей смешиваются триумф и удовлетворение, но Мéарана не обращает на это внимания. У ее матери, как ни у кого другого на Периферии, развита интуиция, и все же порой бан Бриджит слишком спешит прыгнуть к ответам. Иногда это даже полезно, когда ответы лежат на другом краю бездны, — в конце концов, кому придет в голову пересекать пропасть маленькими шажками? — но чаще просто раздражает.
Арфистка яростно перебирает струны, создавая диссонанс.
— Уверена? Исходя из услышанного, он серьезно сомневался, что Ошуа сказал ему правду или хотя бы всю правду.
— Тогда, — бан Бриджит обводит комнату рукой, — где же он? Сбежать из Конфедерации отнюдь не невозможно, учитывая, что вот это добралось сюда.
Вот это сидит и усмехается, никак не комментируя происходящее.
Струны Быстрых Пальцев поют протестующий мотив.
— Порой, когда проходишь через ад, тебе ничего не остается, кроме одного…
— Чего же? — с любопытством спрашивает ее мать.
— Продолжать идти.
Изящная Бинтсейф молчит. Она чувствует, что спор сейчас идет далеко не только о том, присоединился ли Донован к революции. Молодая Гончая подносит яблоко к губам, но взгляд ее ни на долю секунды не сходит с Тени. Правая рука поглаживает рукоять шокера. Бинтсейф так и не застегивала кобуры. Лучи солнца бьют сквозь прорези жалюзи эркерного окна и вонзаются в ковер, подобно залпам световой пушки.
— Когда мужику плохо, — произносит бан Бриджит, — он бежит к своей возлюбленной.
— Так о-он и бежал, ко-охда я ехо-о по-охитила.
Бан Бриджит бросает косой взгляд на Мéарану и поворачивается к Тени:
— Это ты так говоришь. Может, он и думал, будто что-то здесь забыл, но истинной его любовью всегда была Терра. И именно это яблочко его в конце концов и соблазнили укусить.
Изящная Бинтсейф смотрит на плод в своей руке и откладывает его в сторону. Она подумывает о том, чтобы передвинуть кресло, пока свет не начал бить ей прямо в глаза.
— А я, мама, думаю, — произносит арфистка, — что у него есть и куда большая любовь. Во всяком случае, то, что при должном уходе может стать таковой.
— Ты?
— Мы с ним совершили долгое путешествие… — Арфистка медлит, смотрит на конфедератку и решает не вдаваться в детали. — И у каждого пути всегда есть свой конец. И разве в нашем случае им была не ты?
— А ты — началом, — насмешливо фыркает бан Бриджит. — И когда же он сообразил, что ты приходишься ему дочерью?
— Думаю, уж пораньше, чем ты.
О да, после этого в комнате воцаряется тишина! Лицо бан Бриджит становится белым как мрамор; Изящная Бинтсейф вся поджимается; Равн Олафсдоттр сцепляет ладони и потирает их друг о друга.
— О-обо-ожаю сцены семейно-охо-о во-оссо-оеди-нения!
Спустя пару секунд Мéарана вновь начинает играть, пробуя вначале один мотив, затем другой.
И вот наконец подает голос бан Бриджит, хотя и обращается она будто бы к самой себе:
— Какая разница, чего желал он. Сирена спела, он ушел на зов. — Говоря это, она не смотрит на Равн Олафсдоттр, зато глаза ее рыскают по всему остальному пространству.
— Ах, мама, ’ак ж ты глупа. Ты вс’гда была к’нцом яго п’ти, даж’ если он эт’ не панимал сам. И если п ему над’ было с’крушить ымперию и освободить ц’лый мир, шоб попасть сюда, он бы сделал эт’.
— Думаешь, ему хватило бы сил сокрушить империю? — приподнимает бровь Олафсдоттр.
Мéарана извлекает из арфы игривый аккорд.
— Есть у него привычка все ломать.
Она не поясняет, что имеет в виду.
К бан Бриджит возвращается былой апломб. Она разглаживает складку на блузе, поправляет прическу и кивает в сторону Равн.
— Ну и почему же его тогда здесь нет? Если он мог, то почему не сделал?
— О-о, схо-оро-о я к это-ому перейду, — широко улыбается конфедератка.
Мéарана пропускает струну, нарушая мелодию.
— Он ум’р, да? — произносит она, не поднимая взгляда. — И т’ прышла муч’ть нас ск’рбной в’стью.
Взгляд Олафсдоттр пусть и немного, но становится мягче.
— Зачем бы мне тебя мучить, дитя? Кому больней всего здесь было бы от этой пытки? Тебе да мне.
