Фридрих Вильгельм I выжимал деньги из подданных и оставил своему наследнику 8 миллионов талеров. Сын воспользовался этим богатством не только для расширения территории королевства, но и для обустройства его столицы. Одним из первых величественных зданий, украсивших центр Берлина, стала Опера. Рядом возвели величественный собор Св. Ядвиги.
С точки зрения нелюбопытного туриста эти два здания мало чем отличаются от оперных театров и соборов в других европейских столицах. Но отличия есть. Для Северной Европы необычным было то, что Берлинская государственная опера не была связана с королевским двором и работала для удовольствия не монарха, а публики. Собор не обычен, поскольку это католическая церковь в лютеранском городе, построенная королем-агностиком, и не на окраине, а на самой большой площади города. Портик собора повторяет Пантеон – храм всех богов
[192]. Этот собор – памятник религиозной терпимости Фридриха Великого.
Либерализм указов, изданных им после коронации, поражает и сегодня: они провозглашают не только религиозную терпимость, но и неограниченную свободу печати и открытость страны для иммиграции. В 1700 году фактически почти каждый пятый житель Берлина был французом-гугенотом и жил во французской “колонии”. Были также зальцбургские протестанты, вальденсы, менониты, шотландские пресвитериане, евреи, католики и открытые скептики. Фридрих провозгласил: “Здесь каждый может искать спасения таким образом, который представляется ему наилучшим” (даже мусульмане)
[193]. Правда, и в Османской империи к иудеям и христианам относились “терпимо”, но их статус был ближе к статусу евреев в средневековой Европе (ограничение передвижения и занятий, повышенные налоги)
[194].
Благодаря соединению свободы и терпимости к иностранцам в Пруссии начался культурный бум, отмеченный основанием читательских и дискуссионных обществ, книжных лавок, журналов, научных обществ. Хотя сам Фридрих утверждал, что предпочитает писать на французском, и презирал немецкий язык, стали множиться публикации на немецком языке. В правление Фридриха Иммануил Кант, исследовавший в “Критике чистого разума” (1781) природу и границы разума, стал, вероятно, самым великим философом xviii века. Кант, всю жизнь проведший в университете Альбертина в Кенигсберге, вел жизнь еще более строгую, чем его король. Философ выходил на ежедневную прогулку в одно и то же время, так что горожане сверяли по нему часы. Для Фридриха не имело ни малейшего значения, что великий мыслитель был внуком шотландца-седельника. Значение имел его ум, а не обстоятельства рождения. Не сильнее Фридриха беспокоило и то, что Моисей Мендельсон – интеллектуал, почти равный Канту – был евреем. Христианство, сардонически заметил король, “полное чудес, противоречий и нелепостей, порождено лихорадочным воображением жителей Востока… Христианство придумали фанатики, используют интриганы, а верят в него дураки”
[195].
В этом сама суть Просвещения, ставшего продолжением научной революции. Имелись, правда, два отличия. Во-первых, круг философов был шире круга ученых. То, что случилось в Пруссии, происходило по всей Европе: книгоиздатели, владельцы журналов и газет удовлетворяли спрос, растущий благодаря повышению уровня грамотности. Во Франции доля мужчин, умеющих написать собственное имя (достаточное свидетельство грамотности), увеличилась с 29 % (в 80-х годах xvii века) до 47 % (в 80-х годах xviii века). Аналогичный показатель для женщин (увеличение с 14 % до 27 %) был заметно ниже. Однако уже к 1789 году в Париже грамотность среди мужчин достигала около 90 %, среди женщин – 80 %. Конкуренция протестантских и католических институтов, рост социальной защиты, высокая степень урбанизации и развитие транспорта – все это в совокупности увеличивало грамотность европейцев. Просвещение распространялось не только через чтение. Столпами общественной жизни xviii века являлись подписные концерты (такие, как концерт Моцарта в Вене в 1784 году), народные театры и художественные салоны, не говоря уже о разветвленной сети культурных обществ и братств (наподобие масонских). Немецкий поэт и драматург Фридрих Шиллер заявил в 1784 году:
Я пишу в качестве гражданина мира, не служащего никаким государям. Публика теперь для меня все – моя наука, мой повелитель, мой защитник. Я принадлежу теперь ей одной. Перед этим и не перед каким-либо иным судом я предстану. Лишь ее я боюсь и ее уважаю. Чувство величия возникает во мне при мысли, что… единственный трон, к которому я взываю, – душа человека
[196].
Во-вторых, главной заботой мыслителей Просвещения было не естественнонаучное знание, а то, что шотландский философ Давид Юм назвал “наукой о человеке”. В какой степени Просвещение имело отношение к науке, вопрос спорный. Эмпиризм, особенно во Франции, был непопулярен. Ученые xvii века желали знать, какова природа. Философов xviii века сильнее интересовало, каким может (или должно) быть общество. Выше мы цитировали суждение Монтескье о влиянии географии на политическую культуру Китая и Кенэ – о примате сельского хозяйства в экономической политике Китая, а также Смита – о том, что причиной застоя в Китае явилась недостаточно развитая внешняя торговля. При этом ни один из этих троих в Китае не бывал. Джон Локк и Клод Адриан Гельвеций соглашались в том, что человеческий разум напоминает чистую доску и формируется благодаря образованию и опыту. Ни у первого, ни у второго не было экспериментальных данных на этот счет. Их догадки – плоды раздумий и в значительной степени – чтения.
Просвещение легко побеждало суеверия, связанные с религией или метафизикой. Фридрих Великий в приведенной выше цитате кратко выразил то, что тоньше излагали Вольтер, Юм, Гиббон и другие. Сильнейшим оружием Просвещения была ирония – вспомним захватывающий рассказ Гиббона о раннем христианстве (том I, глава 15 “Истории упадка и разрушения Римской империи”) или повесть “Кандид”, где Вольтер осмеял тезис Лейбница “Все к лучшему в этом лучшем из миров”.
Но, возможно, крупнейшим достижением той эпохи стал анализ взаимодействия институтов гражданского общества (в “Теории моральных чувств”) и рыночной экономики (в “Богатстве народов”), предпринятый Адамом Смитом. В отличие от многих трудов того времени, обе эти работы опираются на наблюдения за шотландскими буржуа, за которыми Смит наблюдал всю жизнь. Но если “невидимая рука рынка” действовала в условиях общепринятой практики и взаимного доверия, то радикально настроенные франкоязычные философы бросали вызов не только государственной церкви, но и самому государству. Жан Жак Руссо в “Общественном договоре” (1762) усомнился в законности любой политической системы, не основанной на “общей воле”. Маркиз де Кондорсе подверг сомнению законность несвободного труда в “Размышлениях о рабстве негров” (1781). И если сам прусский король высмеивал христианство, то что мешало парижским писакам бранить своих короля и королеву? Влияние Просвещения простиралось очень широко: от разреженного воздуха кантовских высот разума до исторгавшего пасквили чрева Парижа, которые печатал, например, “Газетье куирассе” Шарля Тевено де Моранда. Даже Вольтера потрясли свирепые нападки де Моранда на правительство – это одна “из тех злобных работ, что доводят до исступления всех, от монарха до последнего гражданина”
[197].
