Ирония не вполне предугаданных революционных потрясений, вызванных Просвещением, заключалась в том, что оно было делом аристократов. Среди его лидеров были барон де Монтескье, маркиз де Мирабо, маркиз де Кондорсе, барон де Гольбах. Все философы более низкого происхождения в той или иной мере зависели от королевского или аристократического патронажа: Вольтер – от маркизы дю Шатле, Смит – от герцога Баклю, Шиллер – от герцога Вюртембергского, Дидро – от Екатерины Великой.
Фридрих Великий не только предоставлял интеллектуалам свободу от религиозных и других ограничений. Вольтер получил гораздо больше, нежели комнату в Сан-Суси. В июне 1740 года Фридрих, находясь под впечатлением от доказательства Мопертюи гипотезы Ньютона о том, что Земля есть сфера, сплюснутая на полюсах, пригласил француза в Берлин, чтобы помочь организовать прусский эквивалент Королевского общества. Проект оказался под угрозой срыва (когда Мопертюи, сопровождавший короля во время Первой Силезской войны, позорно попал в австрийский плен), однако в итоге был реализован
[198]. В январе 1744 года Фридрих учредил Королевскую академию наук, объединившую Прусское королевское научное общество и открывшееся годом ранее негосударственное Берлинское литературное общество, и убедил Мопертюи занять пост президента академии – “самое большое завоевание в моей жизни”, как признавался король Вольтеру
[199].
Фридрих, без сомнения, был оригинальным и серьезным мыслителем. Его “Анти-Макиавелли” – примечательно революционный документ
[200]:
Благоденствие народа… государь обязан предпочитать всем прочим выгодам… Если бы государи могли представить те беды, которые уготованы народам объявлением войны, то они были бы более ответственны в принятии решения о том, следует ли начинать ее или нет. Однако воображение их не простирается так далеко, чтобы увидеть будущие несчастья народа. Как можно государям не понимать, какие бедствия несет с собой война: народ угнетается налогами, страна лишается многих молодых людей, неприятельский меч и пули пожирают народ толпами, раненые, лишившиеся своих членов, единственного средства для добычи пропитания, гибнут в нищете, и, наконец, скольких полезных граждан теряет государство. Государи, считающие подданных своих рабами, без всякого милосердия используют их в войне и лишаются их без сожаления, напротив, государи, считающие граждан равными себе и являющиеся душой народного тела, берегут жизни своих подданных
[201].
Другие политические труды Фридриха тоже не были работами дилетанта. Несомненной ценностью обладают и его музыкальные сочинения. Особенно известен его безмятежный концерт для флейты до мажор, который отнюдь не является пастишем из сочинений Иоганна Себастьяна Баха.
Между Просвещением, как его понимал Фридрих, и научной революцией имелось важное различие. Лондонское Королевское общество было центром открытой интеллектуальной сети. Прусская Академия, напротив, задумывалась как иерархическая структура, построенная по модели абсолютной монархии. В “Политическом завещании” (1752) Фридрих заметил: “Как Ньютон не смог бы создать свою систему тяготения, если бы сотрудничал с Лейбницем или Декартом, так и политическую систему невозможно создать и сохранить, если ее не породил один ум”
[202]. С этим свободный дух Вольтера смириться не мог. Когда Мопертюи стал злоупотреблять служебным положением и возвеличивать собственный принцип наименьшего действия, Вольтер сочинил безжалостную “Диатрибу доктора Акакия, папского лекаря”. Дерзости Фридрих не снес. Он приказал уничтожить тираж брошюры и дал Вольтеру понять, что тот более не является желанным гостем в Берлине
[203].
Другие ученые оказались меньшими строптивцами. Иммануил Кант (он стал астрономом прежде, чем философом) впервые привлек к себе внимание в 1754 году, когда написал для конкурса Прусской академии наук работу о замедлении вращения Земли под воздействием приливного трения вод Мирового океана. В программном эссе “Что такое Просвещение?” (1784)
[204] Кант призвал всех “иметь мужество пользоваться собственным умом” – и при этом повиноваться королю, поскольку
только тот, кто, будучи сам просвещенным, не боится собственной тени, но вместе с тем содержит хорошо дисциплинированную и многочисленную армию для охраны общественного спокойствия, может сказать то, на что не отважится республика: рассуждайте сколько угодно и о чем угодно, только повинуйтесь! Так проявляется здесь странный, неожиданный оборот дел человеческих, да и вообще они кажутся парадоксальными, когда их рассматривают в целом. Большая степень гражданской свободы имеет, кажется, преимущество перед свободой духа народа, однако ставит этой последней непреодолимые преграды. Наоборот, меньшая степень гражданских свобод дает народному духу возможность развернуть все свои способности
[205].
В общем, просвещение Пруссии касалось свободы мысли, а не свободы действий. При этом свободная мысль была поставлена преимущественно на службу государству. Подобно тому, как иммигранты способствовали притоку налогов в казну (что позволяло содержать большую армию, способную завоевать большую территорию), знания могли пригодиться на войне. Ведь наука нового типа была способна на большее, нежели объяснение природы и “расколдовывание” небесных тел. Она могла предопределить возвышение и падение земных держав.
Современный Потсдам – пригород Берлина, запыленный летом, мрачный зимой, с горизонтом, закрытым уродливой гэдээровскими многоэтажками. При Фридрихе Великом большинство жителей Потсдама были солдатами и почти все постройки имели военное назначение. Здание нынешнего Музея кино было сначала оранжереей, а затем конюшнями. В центре города мы видим сиротский приют, плац и бывший манеж. На углу Линденштрассе и Шарлоттенштрассе стоит ощетинившаяся скульптурами Старая караульня.
Потсдам был и Пруссией в миниатюре, и карикатурой на страну. Георг Генрих фон Беренхорст, адъютант Фридриха, однажды заметил – лишь отчасти в шутку: “Прусская монархия – это не государство, которое располагает армией, а армия, у которой есть государство, куда она время от времени возвращается”
[206]. Армия перестала быть просто инструментом династической власти. Она слилась с обществом. Ожидалось, что землевладельцы станут офицерами, а крестьяне заменят наемников. Пруссия стала армией, и армия стала Пруссией. К концу царствования Фридриха более 3 % населения состояло на военной службе: в 2 раза больше, чем во Франции и Австрии.
