Все это подчеркивает революционный характер французского империализма. Британская империя в социальном отношении была инстинктивно консервативной. С каждым годом английские колониальные администраторы склонялись к сотрудничеству с местными элитами, полагаясь на косвенное правление посредством племенных вождей и махараджей-марионеток. Французы же еще лелеяли надежду, что свобода, равенство и братство, а также Кодекс Наполеона и консервы (еще одно наполеоновское изобретение) – станут популярными статьями экспорта
[391].
В основе Французской колониальной империи, как и империй всех европейских держав, лежало (по крайней мере, частично) рабовладение. В 1848 году новое, республиканское правительство Франции объявило, что рабовладение снова отменят по всей империи, включая Сенегал. (Англичане отменили рабовладение 15 годами ранее.) Но его отмена стала лишь первым этапом революции во французских африканских колониях: власти объявили также, что освобожденные рабы получат право голоса (в отличие от аборигенного населения британских колоний).
После введения избирательного права для мужчин всей Французской империи электорат, почти полностью состоящий из чернокожих и метисов (белые составляли всего 1 %), на выборах в ноябре 1848 года избрал первого “цветного” депутата в Национальное собрание
[392]. Хотя Наполеон III в 1852 году отнял у Сенегала право посылать представителя в Париж (это право было восстановлено лишь в 1879 году), население четырех коммун – Сен-Луи, Горэ, Рюфиска и Дакара – продолжало избирать советы
[393]. Первый в африканской истории многонациональный демократический законодательный орган собрался в Сен-Луи, тогдашней столице колонии.
Современники признавали значительность этого события. Некий англичанин, посетивший Сен-Луи, писал: “Посетитель совета нередко становится свидетелем того, как чернокожий президент призывает к порядку советника-европейца из-за вызывающего поведения последнего… Чернокожие члены совета беспощадно критикуют чиновников в Сенегале. Ни одна британская колония не потерпела бы нападок, которым подвергаются чиновники-европейцы в Сенегале”
[394]. Для англичанина империя основывалась на иерархии (а общество – на классовой системе). Наверху пирамиды стояла королева и императрица Виктория. Любой из 400 миллионов ее подданных находился ниже ее на лестнице, тянущейся до ничтожнейшего калькуттского пунка-валлаха
[395]. Французская империя была устроена иначе.
Революционерам 1848 года казалось самоочевидным, что местное население в колониях должно как можно быстрее превратиться во французов – “ассимилироваться”. Поощрялся межрасовый брак (métissage) между французскими чинов никами и африканками
[396]. Олицетворением такого прогрессивного империализма стал Луи Федерб, опытный военный, назначенный в 1854 году генерал-губернатором Сенегала. В Сен-Луи Федерб занимался строительством мостов и дорог, школ и пристаней, водоснабжением и паромным сообщением. По всему Сенегалу построили “деревни свободы” для освобожденных рабов. В 1857 году Федерб учредил колониальную армию – части сенегальских стрелков (Tirailleurs Sénégalais), – чем способствовал превращению африканского солдата из наемного чернорабочего в полноценного бойца. Была открыта школа для сыновей местных вождей
[397]. Сам Федерб взял в жены 15-летнюю сенегалку.
“Наши намерения чисты и благородны, – провозгласил Федерб в конце своего губернаторского срока. – Наше дело правое”. Конечно, его миссия заключалась не только в распространении цивилизации. В 1857 году Федерб объявил, что его цель – “управлять страной с минимальными возможными затратами и максимально использовать преимущества торговли”
[398]. Он получил инструкции распространять французское влияние внутри страны и оказать содействие экономическому развитию Сенегала, перехватив у африканцев контроль над торговлей гуммиарабиком и арахисом. Федерб принял решение построить цепь французских фортов на реке Сенегал ниже водопада Фелу около Медине. Это неизбежно привело к конфронтации с маврами Трарзы в Вало, Кайором на юге и аль-Хаджем Омаром Талем, мусульманским правителем Среднего Нигера, который позднее создал государство тукулеров в Мали
[399]. Однако африканцы не могли составить конкуренцию французам. В 1857 году они разгромили государство лебу, превратив его столицу Н’дакара в колониальный город Дакар. Его центр – живой памятник французскому колониализму: белый дворец генерал-губернатора на авеню Федерб, пекарни с багетами, кондитерские, предлагающие кофе с молоком, и так далее. Чтобы сделать процесс галлизации официальным, территорию разделили на округа и кантоны.
В 1865 году, когда Федерб ушел в отставку, француз, гуляющий по Сен-Луи, мог гордиться своей страной. Прежние невольничьи рынки стали гордыми форпостами культуры. Бывшие жертвы империализма превратились в граждан, обладающих избирательным правом и обязанных служить в армии. Журналист Габриэль Шарм выразился так: “Если в обширные области, где сейчас царят фанатизм и разбой, Франция должна принести… мир, торговлю и терпимость, кто скажет, что это недолжное применение силы? Приобщение миллионов людей к цивилизации и свободе наполнило бы сердца французов гордостью, присущим великим народам”
[400].
Конечно, действительность была не столь радужной. Главная проблема заключалась в привлечении компетентных чиновников. Те, кто добровольно вызывался служить в Западной Африке, по словам одного из преемников Федерба, были “людьми, которые если не скомпрометировали себя на родине, то, по крайней мере, неспособны добыть средства к существованию”, то есть если не мелкие преступники, то пьяницы и банкроты
[401]. По мнению одного из французских поселенцев (1894), колонии были “refugium peccatorum [убежищем для грешников]… выгребными ямами для испражнений нашего политического и социального организма”. Когда некто, будучи назначенным директором Колониальной школы, собирался в колонию, друзья спрашивали его, какое преступление он совершил, от какого трупа бежит?
[402] Многие колониальные чиновники прославились своей жестокостью. Некий Эмиль Токе отпраздновал в 1903 году День взятия Бастилии, взорвав заключенного порохом
[403]. Вероятно, большинство колониальных чиновников разделяло мнение по крайней мере одного преподавателя Колониальной школы, будто африканцы – люди умственно отсталые. Согласно Туземному кодексу (Code de l’indigénat) их можно было арестовать на срок до 15 суток за 46 деяний, большинство которых не считалось во Франции противоправными
[404], причем механизм обжалования не предусматривался. Трудовая повинность (corvée) являлась неотъемлемой частью налоговой системы Западной Африки. Именно так строили железную дорогу Дакар – Нигер. Для рабочего на резиновой плантации подушный налог во Французском Конго был эквивалентен 100 рабочим дням в год. Когда деревни задерживали уплату налогов, французы брали заложников. Некоторые чиновники (как тот из Французского Судана, обвиненный в многократных убийствах, по крайней мере в одном изнасиловании, в причинении тяжких телесных повреждений, вынесении неправосудных решений и растрате), по-видимому, послужили Джозефу Конраду прообразом его Куртца
[405]. Некто Брокар “из жалости” обезглавил заключенного, ослепшего из-за антисанитарии
[406]. Апогеем безумия стала экспедиция Поля Вуле и Жюльена Шануана к озеру Чад (1898–1899), оставившая след в виде сожженных деревень, повешенных туземцев и даже зажаренных детей. В конце концов солдаты-африканцы взбунтовались и убили их обоих
[407].
