Прежде чем объяснить, в чем Маркс и ученики были неправы, покажем, в чем они оказались правы. Промышленная революция действительно усиливала неравенство. В 1780–1830 годах выработка на одного человека в Англии увеличилась более чем на 25 %, а заработная плата – лишь на 5 %. В 1801–1848 годах доля национального дохода, достающегося верхушке обществ а, выросла с 25 до 35 %. В 1820 году около 9 % населения Парижа были “собственниками и рантье” и владели 41 % активов. К 1911 году их доля увеличилась до 52 %. В Пруссии доля национального дохода, которую получали высшие 5 %, выросла с 21 % (1854) до 27 % (1896) и после до 43 % (1913)
[530]. Кажется очевидным, что в XIX веке неравенство в индустриальных обществах усиливалось. Последствия предугадать нетрудно. Во время эпидемии холеры в Гамбурге в 1892 году смертность среди людей с ежегодным доходом менее 800 марок была в 13 раз выше, чем среди тех, кто получал более 50 тысяч марок
[531]. Не нужно быть марксистом, чтобы ужаснуться неравенству индустриального общества. Родившийся в Уэльсе фабрикант Роберт Оуэн, в 1817 году предложивший термин “социализм”, создал альтернативную экономическую модель.
В ее основе лежали производительные ассоциации и утопические коммуны наподобие основанных Оуэном в Шотландии (Орбистон) и в США (“Новая гармония”, штат Индиана)
[532]. Даже ирландский эстет и острослов Оскар Уайльд признавал
[533]:
Это – бедняки, и в их среде отсутствует изящество манер, изысканность речи, признаки цивилизации, культуры, утонченности вкусов, радости жизни. Множество материальных благ черпается человечеством из совокупного труда этих людей. Но результат их вклада чисто материален, сам бедняк как личность ни малейшего интереса не представляет. Он – всего-навсего бесконечно малая частица той силы, которая, не задумываясь о его существовании, давит на него; да так и спокойней, ибо, будучи подавлен, бедняк становится гораздо покорнее… Агитаторы – кучка неугомонных, активных субъектов, внедряющихся во вполне безмятежную жизнь трудящегося класса и сеющих там семена недовольства. Вот почему агитаторы столь необходимы. Без них в нашем несовершенном обществе не было бы никакого движения к цивилизации… [Но] цивилизация требует рабства. Греки были совершенно правы. Без рабов, выполняющих грязную, отвратительную, неинтересную работу, невозможно развитие культуры и мысли. Порабощение человека – порочно, ненадежно и безнравственно. Будущее всего мира зиждется на порабощении техники
[534].
И все же революция, которой боялся Уайльд и нетерпеливо ждал Маркс, не свершилась – или свершилась, но не там, где ее ждали. Потрясения 1830 и 1848 годов скорее стали результатом непродолжительного взлета цен на продовольствие и финансовых кризисов, чем социальной поляризации
[535]. По мере того, как в Европе продуктивность сельского хозяйства и занятость в производстве росли, а амплитуда колебаний эко номического цикла уменьшалась, риск революции снижался. Вместо того чтобы соединиться в обнищавшую массу, пролетариат разделился на “рабочую аристократию”, обладавшую знаниями и умениями, и люмпен-пролетариат, у которого не было ничего кроме пороков. Первые предпочитали революции забастовки и коллективные переговоры и, таким образом, обеспечивали рост реальной заработной платы. Вторые предпочитали пить джин. У респектабельного рабочего класса имелись профсоюзы и мужские клубы
[536]. У хулиганов были мюзик-холлы и уличные драки.
Как бы то ни было, установки “Манифеста Коммунистической партии” были непривлекательными для промышленных рабочих, которым он адресовался. Маркс и Энгельс призывали к ликвидации частной собственности и отмене права наследования, к централизации кредита и транспорта, к национализации фабрик и орудий производства, к учреждению “промышленных армий, в особенности для земледелия”, к устранению различия между городом и деревней, к уничтожению семьи, к “общности жен”, к отмене национальности. Либералы середины XIX века, в свою очередь, желали конституционного правления, свободы слова, печати и собраний, расширения политического представительства посредством избирательной реформы, а также свободной торговли и национального самоопределения (гомруль). После 1848 года они получили многое из перечисленного (во всяком случае, достаточно, чтобы отчаянные средства, предложенные Марксом и Энгельсом, стали казаться чрезмерными). В 1850 году лишь во Франции, Греции и Швейцарии существовало избирательное право, предоставлявшее право голоса более Уь населения. К 1900 году оно действовало уже в 10 европейских государствах, и Великобритания и Швеция тоже склонялись к его признанию. Расширение политического представительства привело к принятию законов, выгодных малообеспеченным группам. Свободная торговля означала для Великобритании дешевый хлеб, а это плюс растущая (благодаря профсоюзному давлению на предпринимателей) номинальная заработная плата принесло рабочим осязаемую пользу (так, в 1848–1913 годах поденная плата лондонского строителя в реальном исчислении удвоилась). Кроме того, широкое представительство вело к прогрессивному налогообложению. В 1842 году сэр премьер-министр Роберт Пиль добился введения подоходного налога, и в 1913 году норма обложения составляла 14 пенсов с 1 ф. ст. До 1842 года почти все доходы казны складывались из косвенных налогов, взимавшихся акцизными службами и таможнями, и из регрессивных налогов (чем выше ваш доход, тем меньше вы отдаете государству). В 1913 году треть государственных доходов давало прямое налогообложение относительно богатых. В 1842 году английское правительство почти ничего не тратило на народное образование и поддержку искусств и наук. В 1913 году эти статьи составляли 10 % его расходов. Кроме того, Великобритания, последовав примеру Германии, к тому времени начала платить пенсии по старости.
Итак, Маркс и Энгельс ошиблись в двух отношениях. Во-первых, “железный закон” заработной платы оказался бессмыслицей. Богатство действительно концентрировалось у капиталистов. Однако со временем разрыв в уровне доходов начал сужаться, поскольку реальная заработная плата повысилась, а налогообложение стало справедливее. Капиталисты осознали то, чего не понял Маркс: рабочие – тоже потребители, и поэтому не имело никакого смысла снижать их заработную плату до прожиточного минимума. Напротив, как показывал пример США, для большинства капиталистических предприятий не было потенциального рынка шире их собственных работников. Отнюдь не обрекавшая массы на “нищету” механизация текстильного производства расширяла возможности трудоустройства для рабочих Запада (пусть и в ущерб индийским прядильщикам и ткачам) и способствовала снижению цен на хлопчатобумажные и другие изделия. Это означало, что западные рабочие могли купить больше. Последствия нагляднее всего отразило резкое расхождение уровня заработной платы на Западе и в остальных регионах мира, а также уровня жизни. Даже на Западе разрыв между промышленным авангардом и отсталыми сельскохозяйственными странами резко увеличился. В начале xvii века реальная заработная плата лондонского и миланского неквалифицированного рабочих (в отношении к прожиточному минимуму) не слишком различалась. Однако в период с 50-х годов xviii века до 50-х годов XIX века Лондон вырвался далеко вперед. На пике “великой дивергенции” реальная заработная плата в Лондоне была в 6 раз выше, чем в Милане. С началом индустриализации Северной Италии во второй половине XIX века разрыв начал сокращаться, и в канун Первой мировой войны соотношение составляло примерно 3: 1. Немецкие и голландские рабочие также извлекли выгоду из индустриализации, хотя в 1913 году они еще отставали от английских коллег
[537]. А вот китайские рабочие почти ничего не получили. В крупных городах вроде Пекина и Кантона, где заработная плата была самой высокой, строитель ежедневно получал плату, эквивалентную примерно 3 граммам серебра. Она совсем не выросла в xviii веке и лишь немного (до 5–6 граммов) увеличилась в XIX – начале XX века. Положение кантонских рабочих после 1900 года несколько улучшилось. Рабочие в провинции Сычуань остались нищими. Тем временем заработная плата лондонских рабочих в серебряном эквиваленте выросла примерно с 18 (1800–1870) до 70 граммов (1900–1913). Учитывая стоимость содержания семьи, в XIX веке уровень жизни среднего китайского рабочего значительнее всего снизился во время Тайпинского восстания (см. главу 6). Правда, питание в Китае обходилось дешевле, чем в СевероЗападной Европе. Но нужно помнить и о том, что диета лондонцев и берлинцев с течением времени стала разнообразнее. Она включала хлеб, молочные продукты, мясо, а также немало алкоголя. В то же время большинство жителей Восточной Азии питалось рисом и отчасти хлебными злаками. Итак, к 20-м годам XX века разрыв в уровне жизни в Лондоне и в Пекине составлял примерно 6: 1 по сравнению с 2: 1 в xviii веке
[538].
