Некоторых японцев отталкивало обезьянье подражание западной моде (западные карикатуристы иногда даже изображали вестернизированных японцев в виде обезьян)
[567]. Самоуничижение вызывало отвращение и у традиционалистов. 14 мая 1878 года на Окубо, направлявшегося на заседание Государственного совета во дворец Акасака в Токио, напали семеро самураев. Смертельный удар в горло был такой силы, что меч убийцы застрял в земле
[568]. Омура Масудзиро, реформировавший армию в эпоху Мэйдзи, также пал жертвой традиционалистов (они представляли реальную угрозу для прозападных министров до 30-х годов XX века). Но дороги назад не было. Хотя японцы оставались приверженцами бусидо, большинство принимало доводы Окубо о том, что вестернизация необходима, если Япония желает достичь равноправия с европейскими и американской империями при заключении торговых и вообще международных договоров
[569]. По словам хорошо осведомленного западного наблюдателя, мотивы японцев были совершенно ясны:
Они стремятся к тому, чтобы с ними обращались как с людьми, с джентльменами, как с равными людям Запада. Они знали, что к ним, к их стране никогда не будут относиться серьезно, если они будут продолжать носить свой прежний костюм. Очень скоро мы заметили перемены в одежде не только солдат и самураев, но и чиновников и даже самого микадо… Эта революция в одежде сильно способствовала всемирному признанию Японии полноправным членом содружества наций
[570].
Японцы поняли, насколько мощным двигателем перемен была западная одежда. Это больше, нежели смена имиджа: Япония стала первым незападным обществом, подвергшимся преобразующему влиянию Промышленной революции.
Распространение нового дресс-кода совпало с быстрым развитием японской текстильной промышленности. В 1907–1924 годах число хлопкопрядильных фабрик в Японии удвоилось (с 118 до 232), число веретен увеличилось более чем втрое, а ткацких станков – всемеро
[571]. К 1900 году в текстильном производстве было занято 63 % фабричных рабочих Японии
[572]. Десятилетие спустя страна стала единственным в Азии нетто-экспортером текстильной нити, пряжи и тканей. Объем ее экспорта даже превысил немецкий, французский и итальянский. Безусловно, производительность труда японских текстильщиков была наивысшей в Азии: в 1907–1924 годах в хлопчатобумажной промышленности она выросла на 80 % – несмотря на то, что (вспомним картину Адати Гинко 1887 года) здесь в основном трудились женщины, средний возраст которых составлял 17 лет
[573]. Для таких фирм, как “Канегафути”, годы, предшествовавшие Великой депрессии, стали временем бума, а прибыль на капитал тогда достигала 44 %
[574]. Японцы, не только носившие западную одежду, но и производившие ее, разрушили монополию Запада в обрабатывающей промышленности.
Как и на Западе, один индустриальный прорыв вел к другому. Первая в Японии железная дорога, спроектированная англичанами, в начале 70-х годов XIX века соединила Токио и Йокогаму. Вслед за Токио (район Гиндза) японские города стали обзаводиться телеграфными линиями, уличным освещением, железными мостами и кирпичными стенами вместо бумажных. Четыре конгломерата-дзайбацу – Мицуи, Мицубиси, Сумитомо и Ясуда – стали основными игроками в экономике страны. Японцы под руководством англичан очень скоро перешли от покупки паровозов к их постройке
[575]. В 1929 году олдемская компания “Братья Платт”, почти сто лет лидировавшая на рынке текстильного оборудования, уже платила отчисления японским держателям патента на автоматизированный ткацкий станок Тойода
[576].
Ни одна другая азиатская страна не перенимала западный образ жизни охотнее, чем Япония. Националисты в Индии после 1947 года, напротив, придерживались местной манеры одеваться: от набедренной повязки Махатмы Ганди до пиджаков а-ля Неру и сари Индиры Ганди. Этот символический отказ от западной моды объясним: английские протекционизм и высокая производительность разорили индийскую кустарную ткацкую промышленность. При этом индийцы, в отличие от японцев, не спешили пользоваться достижениями Промышленной революции. Англичане не прятали новую технику, а напротив, распространяли ее. В Индии текстильные фабрики, паровозы и железные дороги появились раньше, чем в Японии. К началу XX века текстильное оборудование и уголь в Азии стоили не дороже, чем в континентальной Европе. Заработная плата составляла 16 % английского показателя. Закон не ограничивал, как в Англии, рабочее время на азиатских фабриках. Хлопок-сырец был под рукой. И все же промышленного взлета не произошло ни в Индии, ни в Китае (там труд стоил еще дешевле)
[577]. Причина вот в чем: хотя труд в Индии и Китае и был дешевле, это преимущество нивелировалось плачевно низкой производительностью труда. Производитель ность американского рабочего в среднем в 6–10 раз превышала производительность индийского, пользовавшегося тем же оборудованием
[578]. Английские и американские эксперты объясняли это обстоятельство разными причинами: от расовой неполноценности индийцев до прогулов и неизбывной лени. Один американец, посетивший ткацкую фабрику в Бомбее, сокрушался: “Все указывало на недостаточный надзор за рабочими. Полнейшее отсутствие дисциплины. Веретена и шпули перекатывались под ногами, отходы и ящики… лежали кучами, а носильщики и даже некоторые рабочие стояли группками, жуя бханг и чунам. Надзиратели, главным образом из маратхов, неторопливо прогуливались там же”
[579]. Можно объяснить это и отвратительными условиями труда: плохой вентиляцией и чрезмерно длинным рабочим днем вкупе с жарким климатом и болезнями, неизвестными в Ланкашире и Лоуэлле
[580]. Гораздо труднее объяснить, как Япония добилась настолько быстрого роста производительности труда, что к 30-м годам XX века 15 % бомбейских ткацких фабрик закрылись.
