Это было фамильное привидение. Слуги не сомневались, что призрак Гаврилы Ивановича Симеонова просто не может покинуть столь любимое им Затеряево, где он провел всю жизнь практически безвыездно. А Лидия только диву давалась, что и в русской усадьбе, словно в каком-нибудь английском кастле, или французском шато, или немецком шлоссе, имеется свое привидение. Правда, не столь романтическое, как Белая Дама, или несчастный романтический влюбленный, или предательски зарезанный барон, но все же — привидение! В первую ночь, проведенную в Затеряеве, когда она услышала эти шаги, жути натерпелась, конечно, до судорог. Точно так же страшно оказалось Ирине, она даже прибежала к Лидии в ее светелку под крышей, и они вместе ёжились под большим лоскутным одеялом, поджимая к подбородкам заледенелые от страха колени. Со страху они даже на «ты» перешли и больше из этого обращения не выходили. Ночь они провели в одной кровати, с нетерпением ожидая крика петухов, после чего всякое уважающее себя привидение должно непременно удалиться.
Так оно и произошло — шаги стихли. И Ирина ушла к себе. На другую ночь все прошло легче, и за неделю Лидия научилась почти не бояться. Но все равно — шаги мешали спать.
Она сунула голову под невероятно мягкую подушку (вся постель была набита пухом, кроме одеяла, конечно) и принялась вычислять, сколько времени могло пройти с полуночи. Первые петухи пели около половины первого, вторые — ближе к двум часам ночи, третьи — в четыре утра. Призрак раньше угоманивался, как правило, сразу после первых петухов. Но старики капризны, вдруг Гаврила Иваныч станет бродить аж до третьих? Этак ведь рехнуться можно! Хоть бы Ирина прибежала, поболтали бы о чем-нибудь! А может, спит, ничего не слыша? Она что-то без удержу зевала за ужином, еле досидела до девяти вечера, когда, по обыкновению, все расходились по своим комнатам, чтобы проснуться засветло. Деревенская, глухоманная жизнь диктовала свои законы, что поделаешь! Впрочем, молодым господам, то есть Лидии, Ирине и Алексею, разрешалось поваляться в постели хоть бы и до девяти утра, до самого завтрака, ну а дворню чем свет подымала Фоминична.
Фоминичной звалась Иринина нянька, сменившая в свое время кормилицу и с тех пор не расстававшаяся с молодой барышней Симеоновой ни на день. Неведомо, конечно, как при генерале, но в его отсутствие истинной хозяйкой дома была именно Фоминична. И теперь Лидия начала понимать, откуда у Ирины Михайловны Рощиной-Сташевской взялся крепостной художник со странной фамилией Фоминичнин. Эта женщина вполне заслуживала такой чести — быть основательницей рода. В деревне Затеряевке, носившей почти такое же название, как усадьба, и находившейся в двух верстах, у нее была семья: вдова ее старшего сына, а также младший сын, его жена и дети, Фоминичнины внуки (очень может статься, среди них уже сейчас народился и тот самый Илья, которому предстоит прославить себя в живописи), — однако Фоминична свое семейство как бы отделила от себя: она вся, всецело принадлежала Ирине, которую любила истовой, почти тиранической любовью, словно бы ограду непролазную вокруг нее городила, и из этой любви-ограды Ирина выйти не смела. Да и не хотела.
Оставалось только диву даваться, как это Фоминична уехала в Затеряево, оставив Ирину одну в Москве в столь опасный час. Лидию этот вопрос очень интересовал. Не вдруг удалось выпытать у Ирины, что, когда она узнала о пребывании Алексея в госпитале и вознамерилась его оттуда забрать, чтобы увезти с собой, а потому отказалась ехать с обозом, между служанкой и барышней разыгралась страшная ссора. Фоминична во что бы то ни стало хотела остаться в Москве с Ириной, Ирина же велела ей отправляться в подмосковную и приготовить дом, чтобы туда не зазорно было привезти раненого. Фоминична была настолько потрясена категоричным неповиновением всегда робкой и покорной барышни, что с нею сделался обморок. Ирина, обливаясь слезами, проявила все же невиданную твердость натуры и велела грузить Фоминичну в повозку как есть — беспамятную.
Впрочем, силы и чувства очень скоро воротились к Фоминичне вполне, и хоть она, по слухам, рыдала, не осушая глаз, слезы ее мгновенно высохли, как только телега с Ириной, Алексеем и Лидией показалась за три версты от Затеряева. Фоминична заранее позаботилась о том, чтобы выставить дозоры из дворовых мальчишек, которые и предупредили ее о приезде молодых господ, и их встретила на крыльце не рыдающая старуха, а дородная женщина лет пятидесяти — гладкая, высокая, сильная, с полуседыми волосами, тщательно упрятанными под повойник, в красном ярком полушалке на плечах, с безукоризненными чертами лица, полными губами, соболиными бровями и огромными карими глазами — ну просто натурщица для Кустодиева!
При виде ее у возницы Степаныча сделалось тоскливое выражение, и он проворчал — вроде бы про себя, однако достаточно громко, чтобы быть услышанным:
— Очухалась, анаральша! Никой черт ее не возьмет!
Ирина одернула его, но не сердито. Было видно, что ей и смешно, и боязно. Чувствуя за собой вину, она ластилась к Фоминичне, словно кутенок к суке, мигом подпала под ее влияние. Впрочем, Лидия уже успела понять, что Ирина была из тех натур, которые предпочитают подчиняться, а не властвовать, и если все же выходят из воли своих повелителей, то ненадолго и лишь в том случае, когда дело касается вопроса, имеющего для них значение жизни и смерти, — например, участи любимого человека.
«Любимый человек» Ирины был на руках лакеев вынесен из повозки и водворен в лучшие покои в доме. Фоминична немедля приставила к Алексею для врачевания, ухода и служения мужика по имени Иннокентий, которого все звали просто Кешей, даром что имел он возрасту около сорока лет. Нравом Кеша был тих и смирен, на слова скуп и вид имел несколько испуганный. Впрочем, это было совсем даже неудивительно, если учесть, какие испытания выпали ему однажды на долю. Фоминична рассказывала, что Кеша однажды, лет десять назад, пошел охотиться, да и пропал. Искали, искали, все дворовые разбрелись по лесу, еще и деревенских на помощь покликали. Нет как нет мужика, и след простыл. Наконец на третий день нашли его в лесу за версту от Затеряева. И нашли его совершенно диковинным образом! В лесу стояла сосна, высокая-превысокая. Верхушка ее была расщеплена молнией — туда и умудрился леший (так уверяла Фоминична) втиснуть несчастного Кешу, бывшего без памяти. Вынули его оттуда с превеликим трудом, едва живого. С тех пор он и сделался тих и странен.
Лидия, конечно, как дитя своего века и женщина здравомыслящая, иной раз даже переизбыточно циничная, не должна была в эту невнятицу старушечью верить… однако же верила, потому что с ней ведь и самой случилась подобная же невнятица, еще похлеще Кешиной. Оттого она выслушала Фоминичнин рассказ со всей серьезностью и с Кешей обращалась сочувственно.
При старом барине, покойном Григории Иваныче, был Кеша цирюльником, иногда исполнял обязанности коновала, умел поставить банки и кровь отворить — это, видимо, и делало его в глазах Фоминичны причастным медицине. Впрочем, другого доктора все равно было взять неоткуда, а под Кешиным присмотром дела Алексея пошли неплохо. Он все меньше времени проводил в постели, столовался с барышнями, принимал участие в их разговорах и вообще выказывал несомненные признаки выздоровления. Например, он уже начал поговаривать об отъезде в действующую армию, однако, где она сейчас, никто не знал (то есть Лидия-то знала — стоит под Москвой, около Филей, но благоразумно помалкивала), это первое, а во-вторых, уехать Алексею было просто не на чем: всех лошадей, а также всю скотину и птицу, бывших ранее при господской усадьбе, благоразумная Фоминична велела отогнать на лесную заимку (кроме одной коровы, одной самой неказистой лошаденки и десятка кур) — из страха перед возможным появлением французских мародерских отрядов — и под страхом смерти поклялась, что не даст коня молодому барину.
