Глава 22
Дул сильный ветер, река стремительно бежала вперед, и их переезд напоминал гонку. Куда они гнали, Кэтрин не знала, но, наблюдая, как ее муж изучал огромный треугольный парус над ними, когда в свою очередь стоял у штурвала, чувствовала его напряжение. Прохладный ветер развевал его волосы, глаза были сосредоточенно прищурены; он казался отстраненным и погруженным в себя. Привыкший к команде, воде и небу, он поддерживал приятельские отношения с этими мужчинами, но зачем ему нужна была она?
Это была довольная странная дружба. Рано утром того первого дня, пока она находилась внизу, надевая сорочку и шаль, которая, судя по запаху, наверняка несколько месяцев провисела в сыром заплесневелом шкафу, она услышала крик лодочника:
— Сегодня утром легче управлять рулем, правда, Капитан?
— У вас были проблемы прошлой ночью? — последовал ответ.
— О да, ужасные проблемы, милейший.
Должно быть, что-то насторожило Рафа, потому что он бросил только:
— Ладно, не будем об этом, старый морской пес.
— Кажется, мы немного накренились у гавани, сильно поднимались и опускались, поднимались и опускались. Трудно было держать изначальный курс. Я хотел было пойти и посмотреть в грузовом отсеке, но после рассвета всё наконец успокоилось!
Послышался громкий смех, за которым последовал всплеск. Выйдя на палубу, Кэтрин нашла лодочников выстроившимися у планширя: они посмеивались над своим бородатым приятелем, плывущим за лодкой, держась за веревку. Задыхаясь от попадавшей в рот воды и безудержного смеха, единственное, что он мог, — это держаться за веревку. Раф с невозмутимым видом продолжал рулить.
Однако в присутствии Кэтрин мужчины вели себя совершенно иначе. Доходило до смешного: они понижали голос до еле слышного за густыми бородами шепота, большинство никогда не обращалось к ней напрямую, а когда говорили с Рафом и она стояла рядом, смотрели на палубу, на небо, на парус, но только не на нее. Из них ей больше нравился хромой молодой человек, которого Раф называл Дэн. Он был коком, выполняя также обязанности закупщика и кладовщика. В этом путешествии он прислуживал за столом Рафу и Кэтрин. Если бы хозяин разрешил, то он мог бы быть его лакеем во время отсутствия Али. Его преданность ее мужу была фантастической. Когда-то Раф спас его от пиратов, где Дэн был одним из членов экипажа, когда те хотели выбросить его за борт, как бесполезный груз, потому что его ранило в ногу крупной картечью. По словам Дэна, правильное название их деятельности в то время было не пиратство, а контрабанда — старый добрый промысел на водных путях вдоль берегов залива.
Ей удалось выяснить, что присматривать за Альгамброй остался Али. Очевидно, ситуация там не изменилась ни в лучшую, ни в худшую сторону. Раф почти не говорил на эту тему. Ее ясли продолжали поддерживаться в порядке, там рос и сын Али — крупный, резвый, агукающий карапуз пяти с половиной месяцев, самый важный воспитанник. Али был очень привязан к ребенку. Он назвал малыша Рифом, чтобы тот не забывал свой народ, племя берберов, от которого произошел его отец. Ночью Али спал рядом с ним, и, возможно, именно этот факт повлиял на решение Рафаэля оставить верного лакея в Альгамбре, хоть он этого и не говорил.
На вопросы о Джилсе и Фанни ответов было немного больше. Они уехали из Кипарисовой Рощи, оставив свою плантацию на реке ради развлечений большого города: в Новом Орлеане скоро начнется зимний сезон.
Отношение мужа сбивало Кэтрин с толку. Ей не очень-то нравилось, что единственное, для чего она была ему нужна, — утолить его страсть. Если он такой понимающий, то должен знать, что ей необходимо большее. И тем не менее, хотя он всегда был рядом, хотя требовал ее общества внизу в каюте не только ночью, но часто и днем, он так и не сказал слов, которые она больше всего хотела услышать.
Кэтрин начала ненавидеть этот необъяснимый взгляд, которым он на нее смотрел, и возмущалась его раздраженным ответам лишь немного меньше, чем отчужденному молчанию. Постепенно она взяла себя в руки и понемногу стала отдаляться сердцем и мыслями. Она не могла больше страстно дарить ему себя. А значит, отдаваться ему в принципе было пагубно.
Такое уклонение, естественно, не осталось незамеченным.
— Твои глаза, милая Кэтрин, упрекают меня, хотя губы улыбаются. Чем я тебя обидел?
Они лежали на койке. Сначала они на ней сидели, поскольку это было самое удобное место в каюте, но в итоге все свелось к другому.
Что она могла сказать?
«Ты равнодушен. Ты относишься ко мне как к женщине, которую купил, как к шлюхе для утех. Я ненавижу тебя, потому что ты можешь забыть обо мне сразу после занятий любовью. Я ненавижу тебя, потому что боюсь, что ты пришел за мной только из-за желания отомстить».
— Не понимаю, о чем ты, — ответила она.
— Значит, мне нужно догадаться?
Она пожала плечами — раздраженный жест, о котором она жалела, но не смогла сдержать.
Он прикоснулся к ее подбородку и повернул к себе.
— Посмотри на меня и скажи, что не так.
— Я устала, — сказала она, выдерживая его взгляд, потому что это много значило, — и мне очень хочется увидеть Альгамбру.
— Только это? — спросил он, но ей не удалось его провести.
Он не двигался.
Кэтрин опустила глаза.
— Мне интересно, — осторожно продолжила она, — что ты подумал, найдя меня в таком месте в Натчезе.
— Неважно, что я подумал, — ответил он. Его голос был осторожен и ничего не выражал. — Я давно лишен права осуждать.
Ее губы изогнулись в ироничной улыбке.
— А тебе не приходило в голову, что, может быть, нечего осуждать?
— Ты о чем? — пробурчал он.
— Я всего лишь задала вопрос.
Она подняла на него ясный взгляд, который в свое время ставил в тупик монахинь в школе при монастыре.
— Теперь, беспочвенно проверив глубины моей привязанности и преданности, можешь сказать по существу, что между нами?
Она ответила:
— Я не уверена.
Значит, ее простили. Она хотела принести ему в дар свою верность и обнаружила, что ее швырнули ей обратно в подол. И неважно, что при других обстоятельствах она, возможно, обрадовалась бы этому жесту. Вместо доверия он дал ей прощение. Это ее терзало.
В серо-голубом прозрачном рассвете следующего дня судно на всех парусах прошло мимо бородатых дубов и закрытого ставнями молчаливого особняка, названного Альгамброй, продолжив путь сквозь речной туман в направлении Нового Орлеана.
Обтянутая шелками грудь Ивонны Мэйфилд была как всегда пышной и надушенной, но утешающей. Она приняла дочь в будуаре. На ней было платье восхитительного сливового оттенка, отделанное кружевом с выбитыми на нем розами. Над ушами ее волосы были очаровательно уложены в блестящие локоны сомнительного происхождения, однако ее слезы были настоящими. Они убедительно струились в глубокие складки под ее глазами и влажными солеными струйками стекали по щекам. Слезы оставляли пятна на шелке, но мадам Мэйфилд этого не замечала.
