— Не смей, Бэртрада! Стой! — мои слова потонули в реве пламени.
Я помню все миг за мигом, каждую отдельную секунду. Отсвет пламени на лезвии меча Бэртрады, темный ком плаща, брошенный в нее Гитой. И их борьбу наверху. Помню, как отлетел меч, как изогнулось, ища равновесие, тело Бэртрады под накрывшей ее накидкой, как машут ее руки, как Гита пнула ее ногой. И Бэртрада, как черная ночная птица, взмыла в воздух и по крутой дуге канула в пламя пожара.
Но Гита уже сползала с края оконного проема, отчаянно пытаясь остановить это неотвратимое движение.
Много позже я заметил, что в эту ночь в моих волосах появились седые нити. Но в тот страшный миг я просто кинулся к подножию колокольни под окном. Мы все кинулись. Кричали, глядя, как Гита падает, цепляясь за перекладины лесов. Если бы ей не удалось немного задержаться, мы бы не успели. А так я поймал ее, мы поймали.
Что касается Бэртрады… Я не помню этого, но мои люди говорили, что из огня беспрестанно неслись ее страшные крики, и Пенда, не выдержав, намочил свой плащ в ближайшей заводи и бросился в самое пекло.
Он едва не погиб, но ухитрился все-таки вытащить графиню — вернее то, что от нее осталось. Однако в этом обугленном теле еще хватило сил для того, чтобы произнести несколько слов — и это были слова, полные неистовой злобы.
Но в этот момент меня не занимало ничего, что не касалось Гиты — у нее начались роды, и я метался в поисках повитухи, начисто позабыв о том, что в ордене, кроме всего прочего, меня обучили принимать роды.
Поистине я был в панике. Пенда понял это. Ударил меня по щеке. Бывший раб дал пощечину правителю Норфолка. Но я был только благодарен ему за это, я очнулся. Уже спокойнее припомнил все, чему учили в ордене, стал отдавать распоряжения. Двое моих воинов побежали греть воду, остальным я приказал снять плащи и устроил Гиту поудобнее.
Она кусала губы. Просила помочь и еще говорила, как она устала. Я успокаивал ее теми же словами, которые говорил, когда она рожала Милдрэд. Но тогда, хоть роды были и тяжелыми, рядом была умелая повитуха, и теперь я мучительно пытался припомнить все, что делала Труда, — да покоится она с миром.
И мы справились. Я принял своего сына — измученного, крохотного, но живого.
А Гита потеряла сознание, едва все окончилось. Но оказалось, ничего еще не окончилось. И теперь мне предстояло пресечь намерения Бигода, обезопасить себя и Гиту. А для этого требовалось предстать перед королем — отцом Бэртрады.
* * *
Вскоре меня вызвал глава руанской комтурии.
— Сколько еще требует этот негодяй? — я попытался предугадать то, что он намеревался сказать. Я знал, что алчность Бигода может перейти все границы, но ситуация была такова, что торговаться не приходилось.
Однако комтур странно взглянул на меня.
— Не о деньгах речь, брат. Я бы даже посоветовал вам прекратить потакать Бигоду. Ибо все в корне изменилось. Король вчера прибыл в свой охотничий замок Лион-ла-Форт… а сегодня пришла весть, что он при смерти.
Я молчал, обдумывая ситуацию.
Комтур продолжал. Не далее как вчера Генрих еще был бодр и полон сил, он охотился в лесах близ Руана, несмотря на дождь и ненастье. Его свита окончательно выдохлась, но никто не смел роптать, когда приходилось разбивать очередной палаточный лагерь среди чащи. Но вчера король повелел всем собраться в Лион-ла-Форт и пребывал в отличном расположении духа, довольный удачной охотой. За ужином ему подали любимое блюдо — вареных в вине миног, что было довольно опрометчиво, ибо пищеварение короля в последнее время тревожило лекарей и они прописали ему жесточайшую диету.
— Уже через час Генрих почувствовал себя плохо, — рассказывал комтур. — К утру пришлось призвать лекаря. Когда же у короля началось желудочное кровотечение, Роберт Глочестер, находившийся при отце, поспешил послать за епископом Хагоном, чтобы тот исповедовал и причастил его величество.
Итак, Генрих Боклерк умирал. Могучий государь, пришедший к власти вопреки закону, но показавший себя незаурядным правителем, покидал нас. Что теперь будет? Но в тот миг я меньше всего был склонен размышлять о том, какие перемены грядут и как решится вопрос с престолонаследием. Меня занимало, имеет ли смысл сообщать сейчас королю об обстоятельствах смерти моей жены? И как решится участь Гиты при его преемнике или преемнице? Как долго Гуго Бигод сможет продолжать шантажировать меня?
В любом случае следовало поспешить, и я отправился в Лион-ла-Форт, расположенный в двадцати милях от Руана.
Добираться туда пришлось под непрекращающимся дождем, дорога петляла среди могучих дубов и лощин, заросших папоротниками. Лион-ла-Форт оказался не замком, каким он мне представлялся, а обычным крепким деревянным домом, причем явно не приспособленным для того, чтобы принять всех съехавшихся сюда, когда стало известно, что король при смерти. В привратницкой, под навесами конюшен, да и вокруг разведенных на просторном дворе костров толпилось множество людей всех званий и сословий. Уже стемнело, когда я, бросив служке повод коня, шел по раскисшей от дождя земле, провожаемый множеством взглядов из-под намокших капюшонов. Кто-то проговорил:
— Прибыл граф Норфолк, зять короля. Неужели в Англии уже знают о случившемся?
В Англии об этом не знали. Но в тот момент это не заставило меня задуматься. Меня провели в опочивальню. После сырого леса воздух здесь казался на редкость душным, тошнотворным. Король лежал на широком ложе под белыми овчинами, и трудно было узнать в этом вмиг иссохшем, желтом, как осенний лист, человеке с ввалившимися глазами грозного владыку Англии, Нормандии и Уэльса.
Слуга только убрал таз с кровавой блевотиной. Генрих откинулся на подушки, взгляд его блуждал, ни на ком не останавливаясь. В опочивальне находились все высшие вельможи и побочные сыновья монарха. Над королем застыл с распятьем в руке епископ Хагон Руанский, с трудом скрывающий брезгливость, несмотря на то что он давал последнее напутствие умирающему. До меня донесся его негромкий голос:
— In manus tuas Domine…
[111]
Король только шевелил губами, и непонятно было, повторяет ли он молитву или душа его уже блуждает неведомо где.
Роберт Глочестер взял меня под руку.
— Хорошо, что вы приехали, Эдгар. Необходимо, чтобы здесь присутствовало как можно больше своих, когда король изъявит последнюю волю и назовет наследника престола.
Он назвал меня «своим», хотя я никогда не был его человеком. Правда, мы и не враждовали. И по тому, как он держался, я понял, что Глочестер еще не знает о гибели сестры.
Наконец король остановил мутный взгляд на мне.
— Норфолк… А Бэртрада?..
Он смотрел уже не на меня, а на нечто за моей спиной. Я оглянулся — на бревенчатой стене над дверью висел темно-золотистый гобелен, некогда вытканный моей женой. Я повернулся к королю, сознавая, что сейчас не решусь ничего сказать, — и увидел Гуго Бигода. В расшитой гербами Англии и Нормандии котте он стоял в изголовье королевского ложа. Взгляд его не выражал ровным счетом ничего.
