Софья, не заколебавшись ни на секунду, твердо заявила:
– Нет, я своего решения не изменю. Если не поеду в Вильно и не увижусь с Ольгой Гавриловной, то никогда себе этого не прощу. Не бойтесь, я не буду вскрикивать и падать в обморок, как кисейная барышня. Вы ведь сами сказали, что я плебейка, дочь мужички, и, значит, мне не полагается быть чувствительной.
– Помилуйте, Софья, я не называл вас плебейкой, – возразил Призванов. – И я совсем не огорчусь, если вы проявите присущую женщинам чувствительность. Но, впрочем, могу вас немного успокоить: когда мы минуем Бородино, то свернем южнее, на проселочную дорогу, там не было боев и трупов будет меньше.
– А раньше, до Бородина, нельзя свернуть?
– Можно. Но поймите меня правильно, – тут он оглянулся на следовавших чуть позади солдат и офицеров, – эти люди были ранены в Бородинской битве, они хотят перед отъездом на запад, перед возможной гибелью в дальнейших боях, еще раз взглянуть на те места, где сражались, были героями, теряли своих товарищей. Пусть вам не кажется странным такое желание.
Софья молча кивнула и мысленно приказала себе набраться мужества и выдержки. Они ей действительно понадобились, когда через день отряд приблизился к Бородинскому полю, усеянному все еще непогребенными трупами людей и полуобглоданными останками лошадей, возле которых рыскали бродячие собаки. Эта печальная картина смерти дополнялась обломками оружия, доспехов и боевых барабанов, напоминавших о воинственном честолюбии тех, кто привел солдат к месту кровавой битвы.
– Вот наш редут, самый высокий! – крикнул Чижов, высовываясь из повозки. – Нам больше других досталось.
– Мы с ними дрались у этого редута – батареи Раевского, – кивнул Призванов на следовавших за ним солдат и офицеров. – Здесь происходил самый жаркий бой. Это страшное место, но воины вспоминают его с гордостью.
Осень грозила ранней зимой, и землю уже начали прихватывать заморозки, но, несмотря на холод, от места побоища исходил смрад разложения, и Софья, борясь с тошнотой, прижала к лицу платок. Призванов, заметив состояние девушки, предложил ей перебраться в повозку, и на этот раз она не отказалась.
Теперь ее соседом оказался корнет Чижов – юноша лет семнадцати, который, однако, усвоил повадки бывалого вояки и старательно ими щеголял. Когда отряд отъехал подальше от страшного поля и Софью перестало тошнить, Чижов принялся рассказывать ей о Бородинском сражении и, между прочим, сообщил, как он сам, когда под ним убили лошадь, остался пеший среди неприятелей, и трое польских улан кололи его пиками, а он отбивался саблей и, наверное, погиб бы, если б ему на помощь не подоспел ротмистр Призванов, за которым корнет теперь готов идти в огонь и в воду. Юноша, видимо, ожидал, что Софья тоже похвалит его командира, но вместо этого она спросила о судьбе той артиллерийской бригады, в которой служил Юрий Горецкий; однако Чижов об интересующем ее предмете ничего не знал.
Повернув в южном направлении, отряд к вечеру добрался до деревеньки сравнительно уцелевшей, где в приходскую церковь уже вернулся батюшка, который и приютил путников.
– Что ж, по крайней мере сегодня ночуем не в шалаше, – радостно потирая руки, сказал поручик Киселев и обратился к священнику: – А что, батюшка, французы вас больше не тревожат?
– Слава Богу, ушли окаянные, – священник перекрестился. – Но, правда, вчера наши мужики видели на дороге двоих оборванцев, которые просили хлеба. А уж какие они все были бравые, когда шли на Москву, а наши только отступали да отступали. Мы злились тогда на своих генералов, что без боя сдают.
– Да, было такое, – вздохнул Призванов. – Не понимали люди этой тактики. Особенно Барклаю-де-Толли доставалось от молвы, он ведь руководил отступлением. Изменником его называли, даже имя его, чуждое русскому уху, солдаты переделали на кличку: «Болтай да и только».
– Да, народ наш любит припечатать крепким словом, – заметил Луговской. – Зато уж кого полюбит, того молвою не обидит. Вот Петра Ивановича Багратиона, царство ему небесное, прозвали «Бог рати он».
– И Багратион заслужил такую славу, – кивнул Призванов. – А вот Барклай-де-Толли, тоже верный и храбрый полководец, неуважительного к себе отношения не заслужил. Но ему выпала неблагодарная роль отступать до тех пор, пока наша армия не накопит сил для генерального сражения. Кутузов потом продолжил такую же тактику спасения армии: сначала отступать, чтобы потом наступать. И это себя оправдало.
Мужчины сели за стол и, пока служка и денщик готовили нехитрый ужин, наперебой заговорили о военных делах, о полководцах, знаменитых битвах и различных родах войск, а Софья слушала их с особым вниманием, невольно чувствуя и себя причастной к тому, чего раньше совершенно не понимала.
Корнет Чижов заметил напряженный взгляд девушки и с лукавой усмешкой сообщил собеседникам:
– А мадемуазель Софи, кажется, питает повышенный интерес к некой артиллерийской бригаде, о которой я, к сожалению, ничего не знаю.
Призванов быстро взглянул на Софью, и она опустила глаза, чувствуя, что краснеет.
– Возможно, у барышни служит в артиллерии жених или родственник? – предположил Луговской. – Ну что ж, это неплохо. Пожалуй, у артиллериста больше шансов выжить, нежели у кавалериста или пехотинца.
Опасаясь дальнейших расспросов, а особенно не желая чувствовать на себе взгляд Призванова, Софья порывисто поднялась с места:
– Простите, господа, у меня что-то голова разболелась, выйду на свежий воздух.
– А как же ужин и чай, барышня? – спросил священник, хлопотавший у разогретого самовара.
Софья пробормотала что-то неопределенное и, взяв кусок хлеба с маслом, выскользнула из теплого помещения в холод осеннего вечера, который быстро остудил ее горящее лицо.
Занятая своими внутренними переживаниями, она не смотрела по сторонам и машинально прошла вперед, оказавшись за пределами двора. Здесь, прилепившись к церковной ограде, рос густой кустарник, остатки листвы на котором пожухли от холода и покрылись изморозью. Внезапно в этих зарослях послышался странный шорох, на который девушка не обратила внимания. Рассеянно жуя хлеб, она посмотрела вдаль – туда, где редко разбросанные по равнине деревья и кусты переходили в лес.
Однако шорох повторился, и не вдали, а совсем рядом, и Софья невольно вздрогнула, отвлекаясь от своих мыслей. И вдруг прямо перед ней, словно из-под земли, возникла причудливая фигура, которая в вечернем сумраке могла показаться чуть ли не привидением. На голове странного существа тускло поблескивала кирасирская каска с конским хвостом, на теле болтались остатки мундира, прикрытого сверху рогожей, сапоги были обвязаны тряпками. С первого взгляда Софья не поняла, кто это, но со второго догадалась, что перед ней – французский офицер, отставший от своего войска, либо удалившийся от большой дороги в поисках съестных припасов. Софья едва не подавилась, ошеломленная неожиданной встречей, и инстинктивно попятилась назад, но француз тут же устремился к ней и, протягивая руку, попросил:
