В порт-артурской гавани, недалеко от Адмиральской пристани, стояла японская шхуна «Киодо-Мару». Это современное, с хищным пиратским носом судно, приспособленное для быстрого хода, имело молчаливую команду, не привыкшую интересоваться, кто находится у нее на борту, в просторных каютах, отделанных красным деревом. «Киодо-Мару» могла идти и под парусами, и на машинной тяге — универсальная была штучка. Таскин заслал на нее контрразведчиков, чтобы те «промяли» обстановочку» — можно ли на этой шхуне плыть во Владивосток или есть какие-то сомнения?
Контрразведчики вернулись с «Киодо-Мару» довольные:
— Команда от наших дрязг и вообще от политики далека так же, как навозный жук с байкальского огорода от задницы африканского бегемота. Команду интересуют только деньги, а кому служить верой и правдой, им плевать — хоть микаде своему, хоть эфиопскому негусу... Лишь бы платили.
— Значит, готовы обеспечить стопроцентную безопасность?
— Готовы!
К вечеру капитан «Киодо-Мару» получил от казначея семеновского штаба аванс в йенах. Казначей предложил и русские золотые червонцы, которые по-прежнему были в ходу в большинстве стран мира, но капитан от золота отказался.
— Доктору Когану все равно, чем платить — тугриками, лирами, латами, балалайками или динарами с дырками, — сказал казначей и выдал аванс йенами.
Капитан пересчитал деньги и произнес, не меняя мрачного тона:
— Мало!
Казначей покачал головой осуждающе, прохрюкал в кулак: «Однако» — и добавил еще.
Капитан вновь пересчитал деньги, кивнул — на этот раз довольно:
— Через десять минут мы будем готовы выйти в море.
Однако в море вышли через восемь часов, вечером, когда в черной пузырчатой воде начали подслеповато помаргивать отражения звезд. Проходя мимо маяка, капитан включил ревун, и тяжелый тревожный звук сгреб все звезды в одну кучу. Капитан глянул в эту кучу и, поиграв желваками, произнес Л знакомым мрачным тоном:
— Будет шторм.
— Этого еще не хватало, — возмутился Таскин, который плохо переносил штормовую качку, — может, нам повернуть обратно?
— Нет, — твердо произнес атаман, — возвращаться — плохая примета. -
«Киодо-Мару» взяла курс на Владивосток.
Ночью установилась такая пронзительно-полая, такая огромная тишина, что в ней было слышно, как переговариваются звезды, плещется рыба в воде далеко от шхуны, как рычит прибой у скалистого острова, расположенного в пятнадцати милях отсюда; присмиревшие волны покорно подкатывались под нос «Киодо-Мару» и, раздавленные тяжестью шхуны, истерзанные, смятые, прекращали свою жнзиь и уползали назад, под корму судна.
«Дурак капитан, — довольно подумал Таскин, перевернулся на скрипучем деревянном ложе. — Вон какая тишина стоит — даже зубам больно. И — никакого шторма!»
Через час тишина кончилась. В черных ночных небесах что-то лопнуло с тугим хрустом, будто в куче гнилого картофеля разорвалась граната, — Таскин однажды видел, как казак швырнул гранату в старый картофельный бурт, тот вспучился, словно в него бросили горсть дрожжей, превратился в огромный пузырь и лопнул, вонючие картофельные ошметки потом счищали с домов в двух станицах, — затем раздалось пушечное аханье.
Черноту прорезала длинная зеленая стрела, будто выпущенная из орудийного ствола, по плоским твердым волнам заскакали круглые яркие ядра, вода зашипела, и перед шхуной неожиданно взгорбилась огромная пузырчатая гора.
«Кнодо-Мару» поползла на макушку горы, все ползла на нее, а гора делалась все выше и выше, казалось, ей конца-края не будет — шхуна все поднималась, а гора словно отодвигалась от нее, она никак не могла кончиться. Штурман определил место, где они находились — точно на траверсе острова Фузан.
Едва одолели одну гору, как перед шхуной возникла другая — боле грузная, с крутым пузырчатым склоном; «Киодо-Мару» поползла на небо, но мощности у машин мигом перестало хватать; капитану показалось, что шхуна поползла с водяной горы назад, и он резким толчком плеча отбил от штурвала молоденького рулевого, рыкнул на вахтенного штурмана:
— Проверь еще раз курс!
Внутри шхуны, где-то очень далеко под машинами, раздался железный скрежет, от которого у капитана разом заломило зубы, мелькнула испуганная мысль, что они напоролись на каменный приглубый зуб, но здесь их быть не должно, это капитан знал точно. Скрежет раздался снова, капитан неверяще покрутил головой, нос шхуны задрожал, сместился в сторону, и «Киодо-Мару» медленно поползла с пузырчатой горы вниз. Машины работали на полную мощность, из широкой, как печной зев, трубы летели снопы искр, судорожно пыхтел винт, но движение вперед прекратилось.
Такого с «Киодо-Мару», маневренной и очень ходкой посудиной, еще не случалось. Капитан сцепил зубы, резко заложил штурвал в одну сторону, потом в другую, затем снова развернул шхуну носом к горе.
— Все! Началось! — со злостью проговорил он.
— С этими русскими нам будет весело, — мигом отозвался штурман. — До икоты. С громким хохотом пойдем вместе на дно.
— Зато они заплатили хорошие деньги: можно целый год не работать.
— Мертвым деньги не нужны, — резонно заметил штурман.
— Не каркай! — обрезал его капитан. — Где мы находимся?
— На траверсе Фузана.
— Скорость?
— По количеству оборотов машины... или по данным машинного отделения... десять узлов. Реальную скорость смогу определить через час.
— Лучше через полчаса, — пробурчал капитан недовольно.
Спустя тридцать минут выяснилось, что фактически шхуна стоит на месте — скорость — ноль. Ладно, пусть так, хоть назад не ползет. Скоро, чтобы волны не перевернули шхуну, придется идти лагами, что на деле означает ходить между огромными волнами, лавировать, увертываться от водяных гор в «ущелья», а когда это не удается — разворачиваться к огромной горе носом либо кормой и со скрипом и чихами ползти вверх. Важно не зевнуть, не подставить гигантскому вороху воды бок, иначе точно сыграешь в оверкиль
[77] и задерешь вверх «башмаки». Сыграть в оверкиль — значит перевернуться, показать дно.
Через час штурман вновь сообщил капитану:
— Скорость — ноль.
Капитан по-прежнему не отходил от штурвала. Прямо над рубкой грохотал гром, но его не было слышно — забивал рев воды, шхуна скрипела, дрожала, под днищем ее раздавался железный визг, словно судно ползло по камням, небо вспарывали широкие зеленые и оранжевые полосы; капитан вертелся волчком у штурвала, щерил крупные редкие зубы, худое, словно ссохшееся лицо его напоминало штурману лик мертвеца, — капитан уже ощущал сильную усталость, мышцы у него ныли, пальцы дрожали, срывались с торчков рулевого колеса.
