Атаман молча пожал руку своему двойному тезке, пробормотал:
— Спасибо за помощь. В долгу не останусь.
Владелец катера запалил «летучую мышь», помог атаману спуститься в каюту.
— В Надеждинскую! — скомандовал Чухнин.
Тихо застучал мотор — механизм суденышка был хорошо отлажен, клапаны притерты, все детали подогнаны друг к другу — через минуту катер растворился в ночи. Шел он с потушенными топовыми огнями
[85].
— Хорош же у вас день рождения, молодой человек, — проговорил владелец катера, покосившись на Авдаловича.
Тот кивнул в ответ. Ответил загадочно:
— На одну изюмину пять тараканов приходится.
Таскин остался на шхуне «подчищать концы», это было его выражение — туманное, но в общем-то правильное.
— Вы правы, во Владивостоке нам сейчас нечего делать, — сказал он Семенову, когда прощались, — ничего не светит, это и ежу понятно. Но наше время придет, Григорий Михайлович.
Атаман ничего не ответил, на щеках у него вздулись и заиграли желваки.
— А пока надо брать веник и подметать пол, — сказал Таскин.
— Вот и подмети, — велел ему атаман, — тебе все карты в руки.
— Эге, — произнес Таскин удрученно, — да только мне очень хотелось бы уйти вместе с вами.
— Завалимся оба, — сказал атаман, — и оба погибнем. Меркуловы хорошо знают, что мы с тобой, как Шерочка с Машерочкой, — Семенов повертел ладонью в воздухе, — неразлучные друзья, словом. Так что, Сергей Афанасьевич, действуй! — Он неловко обнял Таскина, прижал к себе. — Ты прекрасно знаешь, что выбираться нам из этого капкана надо порознь, самое лучшее — вообще поодиночке.
На «Киодо-Мару» публика продолжала веселиться. На смену одному уставшему, потному флотскому оркестру пришел другой, свежий, веселоглазый — Таскин велел налить музыкантам но стакану водки. На палубе вновь закружились пары.
Кружиться они будут до шести утра, раньше трап Безуар ни за что не опустит, даже если ему будут грозить петлей. С моря прикатила тугая волна, гулко хлобыстнула шхуне в бок, следом за первой волной прикатила другая.
Шторм здесь часто начинается внезапно — стеклисто-ровная поверхность залива вдруг вздрагивает, воду покрывает рябь, и через минуту с моря приползает тяжелая, хрипло бормочущая на ходу волна, откатываясь, сталкивается с другой волной, потом на пути ее возникает третья, и над морем повисает долгий горький стон. Затем стон стихает, море успокаивается на короткое время, лишь вода шипит по-змеиному да где-то глубоко внутри, около самого дна, что-то задавленно погромыхивает, словно огромная рыба скребется своим костяным брюхом о камни, но потом прекращается и это далекое погромыхивание, и вода перестает пузыриться... Наступает полная тишина. Кажется, можно сбросить с себя оцепенение, рожденное ожиданием, перевести дыхание, перекреститься — пронесло, никакого шторма не будет, но затишье — это самое страшное в здешних водах. Так всегда бывает перед сильным штормом — затишье устанавливается при низком черном небе и нескольких разбившихся о берег валах. Рыбаки обязательно неистово молятся, если слышат эту полую удушливую тишь, хотя такую тишь слышать нельзя, она как вата, плотно набитая в уши, — ничего в ней живого.
Через несколько минут грохнуло. Одна волна сшиблась с другой под самым бортом шхуны, «Киодо-Мару» резко накренило, танцующие пары с хохотом сгреблись в одну кучу, соленые брызги столбом взметнулись к небесам.
Таскину было не до шторма, не до веселья — на душе у него кошки скребли.
Один из «концов», которые ему следовало подчистить, был золотой: промысел деда Тимофея Гавриловича следовало срочно сворачивать, иначе до него доберутся меркуловские ищейки. В общем, промысел надо срочно консервировать, а людей... людей... Лицо Таскина сделалось жестким, губы плотно сжались, он, тяжело вздохнув и вцепившись пальцами в веревочный леер, смотрел остановившимися глазами, как из темноты на шхуну катится новый, таинственно мерцающий, переливающийся тусклым искорьем вал...
Вал ударил в борт шхуны, и с губ Таскина сорвались сами по себе слова:
— Людей жалко.
Людей придется убрать. Когда есть человек — есть и опасность, что тайное сделается явным, нет человека — и опасности этой нет. Как ни жаль старика и его милой дочки... Или внучки. Таскин невольно зажмурился, увидел в тесном сжиме, что па шхуну вместе с валом накатываются какие-то люди, лица у них вроде бы знакомые, вполне возможно, это сам старик, Кланя... толковый геолог в чине прапорщика и с какой-то нерусской фамилией. Фамилия, которую Таскин хорошо зиал, на этот раз не пришла на память, не захотела прийти; Таскин недовольно поморщился, снизу к горлу подполз твердый комок, виски сдавило, люди, которых, как ему казалось, тащила на своей спине волна, исчезли, вал с силой ударил в борт, и шхуна вновь накренилась.
Танцующие опять со смехом сгреблись в кучу, дружно отъехали к борту и оттуда по накренившейся палубе начали взбираться вверх, Таскин перегнулся через борт, посмотрел в воду.
Увы, никаких людей. То, что он наблюдал, было обычным видением.
Атаман со своими людьми тоже попал в шторм. У него в памяти еще были свежи картины шторма, в который они попали около острова Фузан — хорошо, хоть на дно не пошли, — а тут — новый шторм. Семенов выругался.
Шторм начал отжимать катер от берега, судно потеряло скорость; нужно было бороться с волнами, разворачиваться к ним носом либо кормой, чтобы шальная вода не перевернула «плавсредство». Это георгиевский кавалер и проделывал успешно, затем в междуволние он закладывал крутой вираж, и катер шел к берегу на полном ходу, но на пути спотыкался, словно ему под днище попадал камень, залитый водой мотор чихал и в конце концов умолкал, и катер начинало опять относить в море.
Атаман терпел. Понимал — в его жизни пора наступила такая, и она — как судьба — надо терпеть. Но время ни терпеть, ни ждать не могло. Как раз в эти минуты забайкальцы проходили через Надеждинскую — должны проходить, — а два усиленных конных разъезда с запасными лошадьми уже тридцать минут несли дежурство на берегу моря. До бесконечности они дежурить, естественно, не могут, иначе начнут привлекать к себе внимание, но и уйти без атамана тоже не могут, в противном случае чего бы им столько времени месить копытами мокрый песок прибоя?
Интересно, хватились его меркуловцы или нет?
Катер жалобно заскрипел своими заклепками, взгромоздился на волну и, будто с горы, съехал с нее вниз. Все, что уже было — а это было в майские дни на «Киодо-Мару», — повторяется.
Атаман не выдержал, сказал сидевшему рядом молчаливому, с рябоватым лицом хорунжему, которого Буйвид оставил при атамане вместо себя:
— Предупреди капитана второго ранга, что всякое опоздание смерти подобно.
