— Я вас не знаю и знать не хочу.
— Ить ты! — Семенов усмехнулся и вновь подкрутил пальцами колечки на усах.
— Вы пойдете под суд, и вместе с вами — те лица, которые незаконно произвели мой арест.
— Ить ты! — вторично усмехнулся Семенов. — Произвели! Незаконно! — Повернулся к казакам, которые привели Аркуса. — Ну-ка, станичники, перетряхните вещички этого господина. Вдруг найдется что-нибудь интересное.
Интересное нашлось. Из багажа Аркуса были извлечены бумаги, одна — по поводу Семенова, другая — Хорвата, согласованные с китайскими властями, где черным по белому было написано: есаула Семенова Г.М. следует немедленно арестовать, генерал-лейтенанта Хорвата Д.Л. с должности сместить.
Семенов повертел бумаги в руках, весело оскалил зубы и подошел к Аркусу:
— Арестовать меня, значит, вздумали?
Аркус презрительно сжал глаза в щелки, разом становясь похожим на китайца, мотнул головой. Жест был непонятным: то ли он подтверждал возможность ареста Семенова, то опровергал его, а через мгновение есаул обнаружил, что в него летит плевок.
Еле-еле Семенов от этого плевка увернулся и не замедлил ответить — в нем мигом вскипела злость, и есаул коротко, без замаха, очень умело ударил Аркуса кулаком в лицо.
— Хватит разбираться с этим сукиным сыном! — просипел он неожиданно сдавленным голосом, позвал своего верного урядника: — Бурдуковский!
Бурдуковский подскочил к есаулу, козырнул лихо:
— Ваше высокоблагородие!
— Что у нас с военно-полевым судом? Он существует?
Этого Бурдуковский знать, естественно, не мог; не отрывая ладони от папахи, он виновато приподнял одно плечо:
— По-моему, нет.
— Отрядить трех человек в военно-полевой суд, — приказал Семенов. — Немедленно!
Этот суд из двух солдат и одного офицера собрался на станции Даурия через десять минут. Заседание проходило в кабинете Березовского. Было оно недолгим: суд на одном дыхании, едва войдя в кабинет коменданта станции, вынес вердикт: смертная казнь. Приговор был окончательным, обжалованию не подлежал и в исполнение должен был приведен немедленно.
Аркус, не ожидавший такого поворота, побледнел, лицо его сделалось потным, он знакомо мотнул головой — не верил, что его могут расстрелять.
— Напрасно, голубчик, не веришь. — Семенов усмехнулся и приказал верному Бурдуковскому: — Решение военно-полевого суда — к немедленному исполнению!
Двое казаков подхватили Аркуса под локотки и поволокли за станционный сарай. Аркус пробовал что-то кричать, но мороз, ветер, густой дым, валивший из станционной трубы — там только что в печь засыпали полцентнера угля, — заталкивали слова ему обратно в глотку. И Аркус, поняв, что все кончено, что он проиграл свою партию окончательно, заплакал.
Через несколько минут за сараем грохнули два выстрела, один за другим. Несостоявшегося управляющего КВЖД не стало.
Семенову было понятно: промедление смерти подобно, к Хорвату надо ехать сегодня же. Но помешали спешные дела, и выехал есаул лишь на следующий день, через сутки, в девять часов утра восемнадцатого декабря 1917 года, вместе с урядниками Бурдуковеким и Батуриным прибыл на станцию Маньчжурия.
Жизнь тут была много веселее, чем на станции Даурия, — здесь имелось несколько трактиров и лавка колониальных товаров. Из российских на полках лежали спички, произведенные еще до Великой войны на станции Седанка, что под Владивостоком, — видно, закуплены были спички в количестве сверхизбыточном, раз их до сих пор не сумели распродать, поскольку ныне фабрика в Седанке, ставшая японской, спички не выпускала; были еще и бабьи ленты, которыми можно и одежду украшать, и волосы подвязывать, все остальное — иностранное: слабенькое японское пойло саке, которое — тьфу! — надо употреблять горячим, твердые американские галеты, напоминающие прессованную фанеру, такие они были невкусные, австралийская ветчина в железных банках, похожих на традиционные чайные коробки, украшенные ярким рисунком, и жесткая, как железо, вяленая страусятина.
Есаул, увидев страусятину, лишь изумленно покачал головой:
— Ну и ну! — Спросил у лавочника: — Сам-то пробовал?
— Пробовал, — неохотно ответил тот и испуганно покосился на дверь, словно оттуда должен был выползти злой Змей Горыныч, — мясо и мясо, не отличается от коровьего, только зубы надо иметь хорошие.
— Зубы всегда надо иметь хорошие. А чего сидишь такой невеселый? Заболел, что ли? Или плохо позавтракал? А?
Лавочник неопределенно махнул рукой:
— Вот именно, «а», господин генерал.
— Да не генерал я. — Семенов поморщился.
— Все равно — большой человек. А быть невеселым есть отчего, извините великодушно. Сегодня обещают прийти посланцы из Совдепа. Слышали о таком?
— Слышал. И видел. И в Чите, и в Иркутске, Даже близко соприкасался.
— Вот и мы с хозяином соприкоснулись.
— И что же?
— Лавку нашу сегодня собираются экс... экс... тьфу! — отплюнулся лавочник, выдернул из-под весов клочок бумажки, на котором было записано трудное слово, и прочитал по слогам: — Экс-про-при-и-ро-вать, Без стакана водки не выговоришь. Неприличное слово.
— Действительно, неприличное, — согласился Семенов и, купив страусиного мяса и галет, вместе со спутниками двинулся в паспортный пункт.
Под ногами остро, будто стеклянное крошево, скрипел снег. На ветках деревьев сидели голодные, по-собачьи нахохлившиеся вороны. А вот собак не было видно. Семенов удивился этому.
— Здесь, в зоне отчуждения, полно корейцев, — пояснил Бурдуковский. — Для них собачатина — все равно что для нас парная телятина, такое же желанное блюдо. Делают они из собачатины мясо «хе» и наедаются так, что потом на ноги подняться не могут.
— Эге! — продолжал удивляться есаул. — А я-то думаю: где собаки?
В паспортном пункте сидело два офицера.
Увидев есаула — человека, старшего по званию, — хмурый военный чиновник представился:
— Куликов!
Его коллега, молодой, румяный, с двумя серебряными значками на гимнастерке — один был университетский, второй — об окончании школы прапорщиков — также не замедлил представиться:
— Прапорщик Кюнст!
Семенов положил на стол военного чиновника свой паспорт, рядом — бумаги Бурдуковского и Батурина, взял стул и, повернув его спинкой вперед, сел, как на коня.
— Направляемся к господину Хорвату, — пояснил он, глянул в окно, неожиданно заметил там китайского солдата и поинтересовался: — Расскажите-ка, господин хороший, что тут у вас происходит? Китайцы почему-то разгуливают в зоне отчуждения, как у себя дома.
На лице военного чиновника появилась грустная улыбка, он сбил с левого погона какую-то соринку и также глянул в окно.
