Но как бы ни было, встреча все же состоялась — там же, в Маньчжурии. Адмирал пригласил Семенова к себе. Семенов явился к новому командующему настороженный, набычившийся, у него даже волосы на затылке встали дыбом. Адмирал не понравился Семенову: был он нервный, сухой, делал слишком много движений и ничего не понимал в лошадях. Зато вздумал учить — Семенов почувствовал, как у него потяжелело, сделалось горячим лицо, кончики усов нервно задергались.
— Вы, Григорий Михайлович, на мой взгляд, недооцениваете китайцев, — сказал ему адмирал. — И слишком переоцениваете японцев.
Семенов едва сдержался, чтобы не вспыхнуть — угрюмо стиснул зубы и на это высказывание не ответил. Он понял, в чью «дуду» дует Александр Васильевич — генерала Хорвата, готового мыть ноги своим китайским хозяевам.
Адмирал нервно заходил по комнате. Некоторое время он молчал — похоже, как опытный психолог, выдерживал паузу, и Семенов молчал, но поскольку по части психологии он не имел совершенно никакого опыта, то не смог справиться с собою и хлопнул кулаком по столу.
— Вы — ярый противник японской ориентации! — произнес он тоном судьи, выносящего вердикт — «окончательный, бесповоротный, обжалованию не подлежащий».
— Совершенно верно, — неожиданно спокойно отозвался адмирал, — ориентация на Японию в нынешних условиях — преступление.
— А на кого вы предлагаете ориентироваться? — с ехидной угрюмостью спросил Семенов.
— На Англию и Францию.
При упоминании о Франции Семенов поморщился, потом мотнул головой и произнес по-мальчишески резко, с фистулой
[54] — голос его не выдержал нагрузки:
— Нет! Ни Англия, ни Франция для меня не существуют. Нет таких государств!
Колчак удивленно посмотрел на него:
— Я попробую вас разубедить в этом.
— Я — человек упрямый. Переделывать меня поздно и трудно.
— Восстановление прежней России — в интересах этих стран. Они — наши союзники в войне с немцами, им нужна сильная Россия, как говорил Столыпин
[55]. А Японии и вместе с нею Америке нужна Россия слабая, им в одинаковой степени важно, чтобы влияние России на Дальнем Востоке было минимальным.
— Что вы от меня хотите?
— Чтобы вы перестали коленопреклоняться перед Японией и прислушивались к тому, что говорят в Харбине.
В Харбине — значит, в канцелярии генерала Хорвата. А канцелярия целиком состоит на довольствии у китайцев, ест а пьет из рук этих тыквенных голов. Плюс ко всему китайцы сумели здорово снюхаться с красными — ну ровно родные братья стали, — а раз они родные братья, то Семенов очень скоро, спеленутый по рукам и ногам какой-нибудь тростниковой веревкой, сплетенной в одной из деревушек на реке Янцзы, будет передан красным... Семенов вновь по-мальчишески упрямо мотнул головой:
— Нет!
За кого его принимает адмирал, давая такие рекомендации? Семенов почувствовал, как у него недовольно, сама по себе задергалась щека, он приложил к ней руку, останавливая дрожь — не помогло, и тогда он снова потряс головой, не слыша уже ни себя, ни адмирала:
— Нет, нет и еще раз нет!
Расстались они холодно, почти враждебно, очень недовольные друг другом, адмирал даже не пригласил Семенова на чашку чая, хотя считался гостеприимным человеком.
Это была единственная встреча Семенова с Колчаком, больше встреч не было, но и одной встречи оказалось достаточно, чтобы их взаимоотношения определились раз и навсегда.
Адмирал откровенно презирал Семенова. Семенов же считал адмирала «мокропутным» дураком, белоручкой, не знающим, чем пахнет «родная земелька», совершенно не способным руководить сухопутными войсками.
В тот же вечер Колчак покинул Маньчжурию.
А дела Семенова становились все хуже и хуже — красные продолжали теснить его, и тогда он решил совершить обычный свой финт — мастером по этой части он оказался несравненным: сбрасывал все карты в кучу, быстро перемешивал их, а потом, почти наугад, но очень ловко, зная, что конкретно вытащит, вытаскивал из колоды пару незначительных «особ» — шестерку и, скажем, дамочку — и объявлял их «особами, приближенными к императору».
Вот что впоследствии Семенов написал о финте, который он совершил, когда красные ему вообще наступили ногой на горло:
«В один день особенно тяжелого боя усталые части были выведены с позиций и сосредоточены вблизи границы. Китайским властям я объявил, что в ближайшие дни намерен сдать им оружие и выйти с людьми из боя, отдавшись под их покровительство. Зная наверное, что это мое намерение немедленно будет сообщено красным, я, рассчитывая, что, осведомившись от китайцев о моем решении уйти за границу, большевики потребуют от китайцев выдачи меня и моих людей и что последние вступят в переговоры по этому вопросу, что даст мне возможность ввести в заблуждение как тех, так и других и уйти в полосу отчуждения КВЖД, сохранив оружие и боеспособность отряда».
Как всегда, Семенов вел игру, балансируя на лезвии ножа — то одна его нога зависала в воздухе, то другая. Порою ему казалось, что он только тем и занимается, что затыкает дырки на своем — пусть маленьком, но своем — фронте. Бывший прапорщик Лазо, командовавший красными, воевал умело — в этом ему отказать было нельзя. Семенов посерел от забот и бессонницы, кашлял. Наступившую было весеннюю теплую погоду смял хундун — свирепый ветер, приносившийся вместе с песком из Китая, ветру нельзя было подставить лицо, он кровянил кожу, выжигал ноздри, норовил выстебать глаза. С неба несся обледеневший снег — крупа не крупа, лед не лед, а скорее всего толченое стекло — от неожиданных снежных зарядов страдали не только люди, но и лошади.
Семенову больно посекло кожу на лице, наутро он попробовал побриться — не удалось, лезвие соскребало тонкие точки коросты, на срезах тут же появлялась кровь, есаул плюнул и, даже не протерев лезвие, бросил бритву в полевую сумку — придется пару дней походить небритым. Казаки, надо полагать, это поймут.
Светлых дней не было — сплошь задымленная холодная темнота.
Ранним холодным утром Семенову пришла неприятная новость: участок фронта, который держали бронепоезда Шелкового, оголился. У есаула сжались челюсти, а небритое, в коричневом крапе коросты лицо сделалось железным — будто покрытый ржавью кусок металла. Семенов тихо, едва приметно шевеля побелевшими губами, выматерился и спросил слабым, чуть обозначившимся голосом:
— Как это произошло?
