Наверное, так оно и есть.
В Монголии появился свой Лазо — некий Сухэ-Батор
[61]. Судя по всему, от него тоже вряд ля чего приятного можно ожидать. Дерется он лихо.
И последнее, самое нечаянное сообщение — правительство Колчака начало спешно грузиться в эшелоны — Колчак собирался покидать Омск.
Час от часу не легче! Было отчего болеть голове.
Самому Семенову также доставалось на фронте, хотя к этому он уже привык. Не спасали даже хваленые самураи, способные одним пальцем уложить человека, — красные поднимали их на штыки, как обыкновенных безродных людишек, а потом шмякали о твердь, и те лежали на сырой земле, как куклы, с искаженными лицами.
Наступила пора подумать о самом себе: вдруг ему не удастся удержаться в Чите и давать отсюда деру в Монголию либо в Китай... Все может быть. А любой дер должен быть обеспечен. Золотом, бриллиантами, деньгами.
Семенов вызвал к себе подполковника Краковецкого — старого мастера по подковерным и закулисным операциям. Тот явился незамедлительно, тщательно одетый, наутюженный, в модном кителе с отложным воротником и ровненькими, без единой морщины, полевыми погонами. У всех — даже у генералов, прибывающих в Читу с фронта, — погоны помятые, звезды едва ли не чернилами нарисованы, а у Краковецкого все новенькое, все блестит, словно он собрался на парад. Семенов это отметил с внезапно возникшей неприязнью, но быстро подавил ее в себе, ткнул пальцем в кресло, приглашая гостя сесть.
— Вы когда-нибудь бывали в подвалах Читинского государственного банка? — спросил атаман.
— Никогда.
— Жаль. Эти подвалы представляют особый интерес для нашего войска, — сказал Семенов, взял со стола несколько листочков бумаги с записями. Это был перечень того, что имелось в банке. Но перечень был составлен не сегодня и даже не вчера, неясно, соответствовал ли он нынешнему положению дел. Семенову же надо было знать точно, что там имеется... Это как минимум.
— Отправляйтесь в банк, — приказал он Краковецкому после двадцатиминутной беседы, — оформите в штабе соответствующие полномочия. Если в банке будут сопротивляться — ни бумаги, ни слов нужных, вплоть до угроз, не жалейте... Понятно? Предупредите, что в будущем все траты из золотого запаса должны согласовываться со мною... Лично! — Семенов поднял указательный палец. — Если это распоряжение будет нарушено, управляющего ждет суд по законам военного времени. — Атаман ткнул указательным пальцем в потолок. — Объясните ему это популярно.
Подполковник кивнул. Что такое суд по законам военного времени, он знал хорошо. Обвиняемого ждет одна мера наказания — пуля.
Через сорок минут Краковецкий, сопровождаемый усиленным нарядом казаков, отправился в Читинский государственный банк.
Минула неделя. Омск заняли красные.
На восток медленно, ужасающе медленно двигалось несколько литерных эшелонов. Нелитерные шли без задержек, они вообще не интересовали ни красных, ни белых, ни союзников — чехов, венгров, французов, сербов, а вот литерные — особенно поезда Колчака, премьера правительства Пепеляева и эшелон с золотым запасом, который шел вместе с адмиралом, — волновали всех. Прежде всего — чехов. Те тормозили литерные эшелоны едва ли не на каждой станции и держали сутками.
Застряв на станции Татарская, Колчак вызвал к прямому проводу Семенова. Атамана поразила некая безнадежность, сквозившая в каждом слове Колчака. Это было что-то вещественное, горькое, обладающее едва ли не материальной силой...
Еще месяц назад Семенов предупредил адмирала о том, что союзники могут не то чтобы подвести его — это было бы частью беды, — могут предать Колчака. Адмирал в это не поверил, сейчас же он неожиданно признался:
— Вы были правы, Григорий Михайлович.
То же он сказал и по поводу плана Семенова, представленного Верховному правителю в октябре 1919 года:
— Ваш план был верный.
Это признание тронуло атамана, но он ощутил и другое — материально, словно по коже его провели наждаком, с нажимом, широким полем, оставляя кровяной след, — адмиралу было плохо, ему хуже, чем Семенову, много хуже, Колчак находился в ловушке.
— Я все-таки надеюсь со своей ставкой прибыть в Иркутск, — тем не менее сказал Колчак. — Очень прошу вас, Григорий Михайлович, приготовьте к этой поре свои соображения по выходу из кризисной ситуации.
Атаман поморщился: с одной стороны, это было лестное предложение, а с другой, означало — надо вновь отвлекаться от повседневья, от забот о подопечных частях и садиться за: бумаги.
— Сделаю, Александр Васильевич, — пообещал он.
— Поздравляю вас, Григорий Михайлович, — сказал тем временем адмирал, — состоялось назначение вас на пост главнокомандующего вооруженными силами Дальнего Востока и Иркутского военного округа.
Сердце у атамана приятно сжалось: теперь в подчинении у него будет даже этот дурак генерал Волков, голову ему свернуть набок можно будет хоть сегодня вечером, Семенов не сдержал улыбки, широко расплылся всем своим и без того раздобревшим лицом — ответил же суховато, по-солдатски коротко:
— Благодарю вас!
— Это еще не все, — сказал адмирал, — я предвижу неизбежность общего крушения Белого и вообще национального движения в России. Это произойдет из-за досадной, просто преступной разобщенности наших действий на разных фронтах. Мы каждый воюем сам по себе: я сам по себе, Деникин сам по себе, Миллер сам по себе... А нам надо было действовать одним кулаком. Если бы мы были объединены, большевикам давно бы пришел конец. Союзники нам не помогают, а только мешают. Проку от них — ноль, вы были правы, Григорий Михайлович. Будьте готовы принять на себя всю полноту государственной власти в России,
— Зачем мне это, Александр Васильевич? — с искренним удивлением спросил Семенов. — При живом Верховном правителе?
— Так надо. И прежде всего для того, чтобы выехать за границу на переговоры с иностранными политическими деятелями с целью склонить их в пользу возобновления борьбы с красными в более широком масштабе. Большевики объявили о мировой революции, а это угроза не только России — угроза всем передовым странам. Если большевики победят — они всех достанут. И Англию, и Францию, и Америку. Всем придется задуматься о своем будущем...
Разговор оборвался. В восьми сотнях верст от Читы на железнодорожные рельсы, оборвав телеграфный провод, рухнуло дерево, мороз, как гигантская секира, расщепил дерево пополам: — по всей длине, от макушки до корявого дуплистого комля. Только ветки полетели в снег да неподалеку, недобро заклацав клювом, взмыла вверх сова.
«Прямой провод» был исправлен лишь через трое суток.
