Старик подошел ко мне поближе и взял за локоть. Его рука показалась мне такой горячей, словно, прежде чем прикоснуться ко мне, он подержал ее над печкой. Другая рука, правая, напряженная, сжатая в кулак, оставалась в кармане.
– Пожалуй, пора кончать с разговорами.
Раздался пронзительный крик.
У нас над головами по невидимым рельсам мчался ночной экспресс – взлетел на холм, мимо леса, фермерских домиков, городских строений, полей, канав, лугов, вспаханных земель и водоемов, а потом с диким воем прогрохотал где-то в вышине и исчез. Еще несколько секунд после того, как он скрылся из виду, дрожали, звенели рельсы, потом все стихло.
Старик и я стояли в темноте, не спуская друг с друга глаз. Левой рукой он все еще держал меня за локоть, другая по-прежнему оставалась в кармане.
– А мне можно кое-что сказать? – спросил я наконец.
Он кивнул.
– Про себя. – Мне пришлось помолчать немного, потому что каждый вдох давался с трудом. Я заставил себя снова заговорить: – Забавно получается. Мне часто приходили в голову точно такие же мысли. Как раз сегодня в поезде, по дороге в Лос-Анджелес, я подумал: как великолепно, как замечательно, как прекрасно это было бы… Дела в последнее время идут неважно. Жена больна. На прошлой неделе умер лучший друг. В мире много войн. А я сам как натянутая струна. Было бы совсем неплохо, даже здорово было бы…
– Что? – спросил старик, так и не убрав руки с моего локтя.
– Сойти с поезда в каком-нибудь маленьком городишке, – ответил я, – где меня никто не знает, положить в карман пистолет, найти кого-нибудь, пристрелить, закопать, а потом вернуться на станцию, сесть в какой-нибудь поезд и вернуться домой. И никто ни за что на свете не догадается, кто это сделал. «Идеальное убийство», – подумал я. И сошел с поезда.
Мы стояли в темноте еще, наверное, минуту и смотрели друг на друга. Может быть, прислушивались к тому, как стучат наши сердца. Очень громко и отчаянно.
Мир подо мной дрогнул. Я сжал кулаки. Я хотел упасть. Хотел закричать, совсем как поезд.
Потому что совершенно неожиданно понял, что все сказанное мной не было ложью, сочиненной ради спасения жизни. Все, что секунду назад я поведал этому человеку, – истинная правда.
Теперь я знал, почему вышел на этой станции и бродил по городу. Знал, что искал.
Я услышал тяжелое, быстрое дыхание старика. Он сжимал рукой мой локоть, словно боялся упасть. Он стиснул зубы и наклонился ко мне, а я наклонился к нему. Между нами повисло короткое, напряженное молчание, точно перед взрывом.
Наконец он заставил себя заговорить. Я услышал голос человека, раздавленного страшным грузом.
– А откуда мне знать, что у тебя есть пистолет?
– Ниоткуда. – Слова прозвучали как-то смазанно. – Вы ничего не можете знать наверняка.
Старик ждал. Мне показалось, что в следующее мгновение он потеряет сознание.
– Так вот, значит, как оно получается? – спросил он.
– Вот так-то оно получается, – ответил я.
Он зажмурился. Сжал губы.
Еще через пять секунд ему удалось – очень медленно, с трудом – оторвать пальцы от моей невыносимо тяжелой руки. Потом он взглянул на свою правую руку и вынул ее из кармана – она была пуста.
Осторожно, напряженно, неуверенно мы отвернулись друг от друга и, ничего не видя, совсем ничего, в темноте ночи зашагали в разные стороны.
* * *
Огоньки останавливающегося по требованию пассажиров полуночного экспресса плясали на рельсах. Только когда поезд отошел от станции, я выглянул в дверь пульмановского вагона и посмотрел назад.
Старик сидел на своем месте, на стуле, прислоненном к стене, в выгоревших голубых брюках и рубашке. Его пропеченное солнцем лицо не повернулось в мою сторону, когда поезд пронесся мимо. Его взгляд был устремлен на восток, на пустые рельсы, туда, откуда завтра, или послезавтра, или еще когда-нибудь появится поезд, какой-нибудь, не важно какой, приблизится к станции, замедлит ход, а потом и остановится. Лицо старика ничего не выражало, а бесцветные глаза, словно скованные лютым морозом, смотрели на восток. Казалось, что ему все сто лет.
Поезд взвыл.
Неожиданно почувствовав и себя древним стариком, я прищурился и высунулся из двери.
Теперь нас разделял тот самый мрак, который свел сначала. Старик, станция, городок, лес затерялись в ночи.
Целый час я стоял, слушая вой ветра и глядя назад, в темноту.
Три дня кряду Уильям Финч спозаранку забирался на чердак и до вечера тихо стоял в полутьме, обдуваемый сквозняком. Ноябрь был на исходе, и три дня мистер Финч простоял так в одиночестве, чувствуя, что само Время тихо, безмолвно осыпается белыми хлопьями с бескрайнего свинцового неба, укрывает холодным пухом крышу и припудривает карнизы. Он стоял неподвижно, смежив веки. Тянулись долгие, серые дни, солнце не показывалось, от ветра чердак ходил ходуном, словно утлая лодка на волнах, скрипел каждой своей косточкой, стряхивал слежавшуюся за десятилетия пыль с балок, с покоробившихся досок и дранки. Все вокруг охало и ахало, стонало и кряхтело, а Уильям Финч стоял и вдыхал сухие тонкие запахи, словно изысканные духи, и приобщался к издавна копившимся здесь сокровищам.
– А-а… – Глубокий вдох.
Внизу жена его Кора то и дело прислушивалась, но ни разу не слыхала, чтобы он прошел по чердаку, или переступил с ноги на ногу, или шевельнулся. Ей чудилось только, что он шумно дышит там, на продуваемом всеми ветрами чердаке, – медленно, мерно, глубоко, будто работают старые кузнечные мехи.
– Смех, да и только, – пробормотала она.
На третий день, когда он торопливо спустился к обеду, с лица его не сходила улыбка – он улыбался унылым стенам, щербатым тарелкам, исцарапанным ложкам и вилкам и даже собственной жене!
– Чему радуешься? – спросила она.
– Просто настроение хорошее. Отменнейшее! – засмеялся он.
Он был что-то не в меру весел. Буйная радость бродила и бурлила в нем – того и гляди выплеснется через край. Жена нахмурилась:
– Чем это от тебя пахнет?
– Пахнет? Пахнет? Как так – пахнет? – Финч вскинул седеющую голову.
Жена подозрительно принюхалась.
– Сарсапарелью, вот как.
– Быть этого не может!
Его нервическая веселость разом оборвалась, будто слова жены повернули какой-то выключатель. Он был ошеломлен, растерян и вдруг насторожился.
– Где ты был утром? – спросила Кора.
– Ты же знаешь, прибирал на чердаке.
– Размечтался над старым хламом. Я ни звука не слыхала. Думала, может, тебя там и нету, на чердаке. А это что такое? – Она показала пальцем.
