– Но… – начал было он.
Она побежала и вынесла ему пальто, и поцеловала в щеку, отпрянув, чтобы он не успел заключить ее в свои медвежьи объятия. Он стоял, играя желваками, и глазел на большое кресло у камина. Она распахнула дверь в переднюю:
– Поесть захватил?
– Мне не понадобится… – Он замялся. – Я взял сандвич с ветчиной и немного солений. Всего один. Я подумал, больше мне…
И он вышел за дверь, спустился по лестнице и зашагал по тропинке в лес. Обернулся, желая что-то сказать, но вместо этого решил помахать ей рукой и пошел дальше.
– Вилли, – позвала она. – Смотри не перестарайся. Не уходи слишком далеко за первый же час! Устанешь – присядь! Проголодаешься – поешь! И…
Но тут ей пришлось замолчать и отвернуться в поисках носового платка.
Через мгновение, когда Милдред взглянула на тропинку, ей показалось, что по ней лет этак десять тысяч не ступала нога человека. Тропа стала так пустынна, что ей оставалось только зайти в дом и захлопнуть дверь.
Вечер. Девять часов. Девять пятнадцать. Появились звезды и округлая луна. Занавески окрасили освещение дома в земляничные тона. Из трубы длинными хвостатыми кометами вырывались фейерверки искр и жар. У основания трубы гремели кастрюли-сковородки и всякая утварь. В очаге огромным оранжевым котом полыхал огонь. На кухне в чугунной плите плясали языки пламени. Сковороды бурлили, жарили и парили, выстреливая в воздух струи пара. Время от времени пожилая женщина оборачивалась, вбирая широко открытыми глазами, губами внешний мир за стенами дома, вдали от пламени и пищи.
Девять тридцать. С большого расстояния послышались сильные упругие удары.
Женщина выпрямилась на стуле и положила ложку.
Снаружи, словно сквозь лунный свет, снова донеслись мощные глухие удары. Они длились три-четыре минуты, и на это время она застыла, только с каждым расщепляющим ударом все плотнее сжимала рот и кулаки. Когда удары прекратились, она устремилась к плите и к столу – перемешивать, разливать, поднимать, перетаскивать, опускать.
Не успела она справиться с этими делами, как во тьме за окнами послышался новый шум. По тропинке зазвучали медленные шаги. На крыльце топотали тяжелые ботинки.
Она подошла к двери в ожидании стука.
Тишина.
Она прождала целую минуту.
Снаружи, на крыльце, неуклюже переминалось с ноги на ногу нечто грузное.
Наконец она вздохнула и позвала из-за двери:
– Вилли, это ты там пыхтишь?
Ответа не последовало, только неловкое молчание.
Она распахнула дверь настежь.
Снаружи стоял старик с вязанкой дров неимоверных размеров. Из-за поленьев раздался его голос:
– Увидел дым из трубы. Дай, думаю, дров нарублю, – сказал он.
Она отошла в сторону. Он вошел и аккуратно сложил поленья у плиты, не поднимая на нее глаз.
Она выглянула на крыльцо, занесла чемоданчик и захлопнула дверь.
Она увидела, что он сидит за обеденным столом.
Она довела суп на плите до бурного кипения.
– В духовке ростбиф? – тихо спросил он.
Она откинула дверцу духовки. Клубы пара ворвались в комнату и обволокли его. Сидя на стуле, он смежил веки и окунулся в него с головой.
– А что это гарью несет? – поинтересовался он спустя мгновение.
Она выдержала паузу, повернувшись к нему спиной, и наконец промолвила:
– «Нэшнл джиографик».
Он медленно закивал, не проронив ни слова.
Когда еда стояла на столе, источая тепло и вызывая трепет, Милдред села за стол и взглянула на него. Воцарилась тишина. Она покачала головой, посмотрев на него. Потом опять молчаливо покачала головой.
– Ты прочтешь молитву? – спросила она.
– Лучше ты, – ответил он.
Они сидели в теплой комнате у яркого огня, склонив головы и закрыв глаза. Она улыбнулась и произнесла:
– Благодарю тебя, Боже…
Все лето в один день
[18]– Готовы?
– Да.
– Уже?
– Скоро.
– А ученые верно знают? Это правда будет сегодня?
– Смотри, смотри, сам увидишь!
Теснясь, точно цветы и сорные травы в саду, все вперемешку, дети старались выглянуть наружу – где там запрятано солнце?
Лил дождь.
Он лил не переставая семь лет подряд; тысячи и тысячи дней, с утра до ночи, без передышки дождь лил, шумел, барабанил, звенел хрустальными брызгами, низвергался сплошными потоками, так что кругом ходили волны, заливая островки суши. Ливнями повалило тысячи лесов, и тысячи раз они вырастали вновь и снова падали под тяжестью вод. Так навеки повелось здесь, на Венере, а в классе полно было детей, чьи отцы и матери прилетели застраивать и обживать эту дикую дождливую планету.
– Перестает! Перестает!
– Да, да!
Марго стояла в стороне от них, от всех этих ребят, которые только и знали, что вечный дождь, дождь, дождь. Им всем было по девять лет, и, если и выдался семь лет назад такой день, когда солнце все-таки выглянуло, показалось на час изумленному миру, они этого не помнили. Иногда по ночам Марго слышала, как они ворочаются, вспоминая, и знала: во сне они видят и вспоминают золото, яркий желтый карандаш, монету – такую большую, что можно купить целый мир. Она знала: им чудится, будто они помнят тепло, когда вспыхивает лицо и все тело – руки, ноги, дрожащие пальцы. А потом они просыпаются – и опять барабанит дождь, без конца сыплются звонкие прозрачные бусы на крышу, на дорожку, на сад и лес, и сны разлетаются как дым.
Накануне они весь день читали в классе про солнце. Какое оно желтое, совсем как лимон, и какое жаркое. И писали про него маленькие рассказы и стихи.
Мне кажется, солнце – это цветок,
Цветет оно только один часок.
Такие стихи сочинила Марго и негромко прочитала их перед притихшим классом. А за окнами лил дождь.
– Ну, ты это не сама сочинила! – крикнул один мальчик.
– Нет, сама, – сказала Марго. – Сама.
– Уильям! – остановила мальчика учительница.
Но это было вчера. А сейчас дождь утихал, и дети теснились к большим окнам с толстыми стеклами.
– Где же учительница?
– Сейчас придет.
– Скорей бы, а то мы все пропустим!
Они вертелись на одном месте, точно пестрая беспокойная карусель.
Марго одна стояла поодаль. Она была слабенькая, и казалось – когда-то давно она заблудилась и долго-долго бродила под дождем, и дождь смыл с нее все краски: голубые глаза, розовые губы, рыжие волосы – все вылиняло. Она была точно старая, поблекшая фотография, которую вынули из забытого альбома, и все молчала, а если и случалось ей заговорить, голос ее шелестел еле слышно. Сейчас она одиноко стояла в сторонке и смотрела на дождь, на шумный мокрый мир за толстым стеклом.
