— Хотя бы поужинайте со мной, — сказал Патрик. — Сегодня вечером, прежде чем уедете.
— Я подумаю, — ответила она. Я действительно подумаю, хотя и думать бы не стоило. Следовало бы уехать, больше не встретившись с ним.
— Сегодня в семь часов вечера, — сказал он. — Здесь же, на этом месте. — Вдруг он схватился за голову. — Господи, — воскликнул он, — я забыл самое главное!
Он исчез в каюте, но сразу вернулся.
— Вот, — сказал он и протянул ей две купюры, — я почти забыл, что вы в затруднительном положении. Пожалуйста, возьмите это!
Франциска с лестницы холодно посмотрела на него сверху вниз. Она увидела деньги, это были две купюры по десять тысяч лир.
— Это, вероятно, на булавки? — спросила она.
Он так изумленно посмотрел на нее, что она засмеялась и взяла деньги.
— Спасибо, — сказала она.
Она смотрела, как он отвязал канат и лодка двинулась от причала. Они не махали друг другу рукой. Катер, шедший против солнца, скоро превратился в тень на сверкающей серебристой массе, разливавшейся между Сан-Джорджо и Пьяцеттой и так слепившей Франциску, что она повернулась и пошла по площади, холодной блестящей утренней площади, на которой было так мало людей, что они еще больше подчеркивали ее пустоту. Теперь у меня вдруг образовалось тридцать тысяч лир. Больше, чем позавчера после обеда, в «Биффи», когда я ушла от Герберта. Снова, как и вчера утром, она пошла вдоль фасада Сан-Марко, огромная площадь еще лежала в тени; выйдя на Пьяцетту, она пошла по стороне, уже позолоченной солнцем, в то время как Пьяцца еще была загрунтована холодной голубоватой тенью; она наблюдала, как мужчины вывешивали из окон Прокураций голубые и красные шелковые стяги, разве сегодня в Венеции происходит что-то особенное? Поскольку верхний из двух этажей западных Прокураций уже был освещен солнцем, всякий раз, когда там открывали окно, на площадь падала полоска света, сигнал из белого и золотого, в сопровождении матово-голубого или матово-красного шелка старых полотнищ. Тридцать тысяч лир и кольцо. Все вдруг обернулось по-другому. Под башней с часами она нырнула в пассаж галантерейного магазина. Надо пойти на Центральный почтамт, позвонить Иоахиму. Теперь у меня есть несколько возможностей. Найти более дешевую гостиницу и две недели провести в поисках работы, дать объявления, расспрашивать всюду, вдруг что-то и найдется. Или вернуться в Германию. Или принять предложение Патрика. Возможно, с его стороны это был мимолетный каприз, наверное, он очень скоро передумает, если он сегодня вечером не придет, значит, передумал, а если он займется делом этого Крамера, все равно поездка с ним отпадает, мне только не хватало отправиться в путешествие с убийцей, а если я беременна, я тем более не могу идти на авантюру, в которой участвует убийца. Но с другой стороны, я могу повести себя так, будто это никакой не каприз, попытаться отговорить его от этого плана, касающегося Крамера, и сказать, что я не беременна, тогда все-таки Патрик — это шанс, отличный вариант, а у меня есть время, я могу позволить себе прогулку по морю. Но я могу поехать и дешевым, вторым классом в Милан, там я наверняка найду работу. Есть масса возможностей с тех пор, как у меня снова появилось немного денег. А появились они несколько минут назад.
В узком пассаже галантерейного магазина было холодно. Франциска прошла мимо закрытых дверей, спущенных жалюзи. Поскольку у меня появились кое-какие возможности, я должна позвонить Иоахиму. Я дала Герберту последний щанс, и все это время, с того момента, как я вышла из «Биффи», я знала, что дам такой же шанс и Иоахиму. В конце концов, он никогда не рассчитывал, что я совершу такой шаг. Возможно, он отреагирует совсем по-другому, не так, как я думаю. Во всяком случае, я должна узнать, как именно он отреагирует. Люблю ли я его еще? Нет, уже давно не люблю. Осталась бы я с ним, если бы он правильно повел себя, вот сейчас, во время телефонного разговора? Не знаю. Действительно не знаю. Мужчина может очень многое, если он упрям, настойчив и ведет себя правильно. Я не могла дать ему шанс, пока была в затруднительном положении, без гроша. Но теперь я хочу услышать, что он скажет. И раз мне больше не нужна помощь, я могу себе позволить попросить его о помощи. Мне очень хочется услышать, что он мне отвеmum. Это тест. Большой тест, которому я подвергну Иоахима. Она вдруг остановилась. Но какое право я имею тестировать других людей? Разве я настолько лучше Иоахима, что смею подвергнуть его проверке? Какие же мы, женщины, высокоморальные; мы всегда считаем, что мы лучше, чем мужчины. Много лет я принимала правила игры, которые предлагал Иоахим, а теперь я полна решимости отвергнуть его, если он от них не откажется, и лишь потому, что сама я отказалась от них. Нет, никаких тестов. Только телефонный звонок, потому что когда-то я любила его и мы вместе жили и потому что я женщина. А раз я женщина, я должна идти до конца. Не могу не сделать так, как сказала.
Это то самое, что мужчины называют «устраивать сцены»: что-то в нас есть такое, что заставляет идти до конца.
Она вошла во двор Центрального почтамта, крытый двор Фондакодей-Тедески, посмотрела вверх на блеклые галереи, двор был серым и пустынным, все окошки между арками были закрыты, да ведь сегодня воскресенье, раннее утро, еще не пробило восемь часов, но тут Франциска нашла отдел телеграмм и телефонных переговоров, он был открыт, в сумрачном, затхлом помещении горели лампы. Она заказала разговор, почтовый служащий, серый, тощий человек, взял ее заказ, словно вступая с ней в заговор, рыжая, так рано утром, иностранка, красивая, одинокая, итальянки тоже часто приходят одни, но никогда одиночество не выглядит у них таким естественным, как у некоторых иностранок, Франциска села за обшарпанный стол, на котором валялись использованные промокашки, стояли заплывшие грязью чернильницы, лежали ручки с облупившейся краской.
Соединили очень быстро. Так рано в воскресенье линии свободны. Служащий крикнул ей из окошка «Дортмунд!», слово прозвучало как-то странно и ново в его итальянском произношении, которое заостряет гласные и смазывает согласные, Франциска вопросительно посмотрела на него, он сказал: «Вторая кабина!», сказал доверительным тоном, они были совсем одни, не выспавшиеся ранним воскресным утром на почтамте, Фондакодей-Тедески; Франциска была взволнована, когда поднималась со своего стула, шла к кабине, снимала трубку, но она не испытывала смущения или растерянности, это была какая-то спокойная взволнованность, охватившая ее. Она закрыла за собой дверцу кабины и сказала: «Алло!»
Связь уже была налажена, она сразу услышала голос Иоахима, между ними не было никакой телефонной барышни из Венеции или Дортмунда, создающей разрыв из нескромности и почтовой тайны, ничто не отделяло ее от голоса, который она сразу же услышала в трубке.
— Значит, ты в Венеции, — произнес он.
Итак, он уже знал о ее бегстве. Вероятно, Герберт сразу, еще вчера, поехал домой или, возможно, позвонил Иоахиму по телефону, потому что так быстро на машине от Милана до Дортмунда не доедешь. Все это она сообразила очень быстро и решила быть осторожной.
