Но в памяти почему-то всплыло и другое – «обольщу ее, хотел переспать, четыре презерватива»… Поэтому-то он и потянул за ниточки, и обменял услугу на услугу, чтобы дать ей то, что она действительно хочет.
– И когда ты захотел переспать?
Патрик отпустил Сару, сунул руки в карманы куртки и опять прищурился, глядя вдаль, будто надеялся, что волна уже спешит к нему. Его коричневая кожаная куртка была расстегнута, как обычно, – видно, холод ему был нипочем.
Или он не хочет показывать, что может замерзнуть?
Она протянула руки и застегнула его куртку. У Патрика перехватило дыхание. Он издал тихий, хрипловатый звук и в ошеломлении посмотрел на Сару.
Ей даже в голову не пришло, что ее жест покажется ему очень странным. Сам-то он застегнул бы ее пальто, не колеблясь ни секунды, да еще, наверное, завязал бы шарф, высвободив из-под него волосы, надел бы ей на руки перчатки и притворился бы, что целует ей пальцы, – и все за одну-единственную секунду, пока она будет осознавать, что происходит.
– Когда ты захотел переспать? – повторила она.
Мгновение он молчал.
– Ты такая целеустремленная. – В его голосе звучало уважение. – Упрямая. Сосредоточенная.
– Ты так и не ответил на мой вопрос, – сурово указала она.
– А ты, вижу, не дашь мне уклониться от ответа.
Он опять взял ее за руку, и у нее появилось странное впечатление, что на сей раз он сделал это ради самого себя. Она понимала почему. Ей точно так же хотелось бы ухватиться за его руку, если бы предстояло войти в комнату, полную лязга и шума… Честно говоря, такое с ней уже было. Ей на самом деле хотелось держаться за чью-нибудь руку, когда она должна была в первый раз переступить порог кухни Люка Леруа. И она никогда не забудет, как появился Патрик, быстро подмигнул ей и улыбнулся, тут же протянул новую поварскую куртку с эмблемой отеля и дружелюбно спросил: «Это ищешь?»
Лед растаял. Саре стало намного легче.
У нее мелькнула мысль, что он, наверное, сделал бы то же самое для кого-нибудь еще, но для нее он был единственным знакомым в кухне – она уже знала его по мастер-классу в Culinaire. Тогда-то он и предложил ей пройти практику в Leucé.
Ее брови сошлись.
– Ну, так когда же ты захотел переспать?
Он немного помолчал, прежде чем ответить.
– Думаю, когда узнал, что ты ненавидишь меня, Сара. – Он усмехнулся так, будто они говорили о чем-то неважном. – Это было так страстно сказано.
– Когда тебя ненавидят, это возбуждает?
– Enfin
[70]… назовем это побудительной причиной.
– То есть ты просто не мог выдержать, что не все преклоняются перед тобой? – горько спросила она. – И должен был доказать, что такого просто не может быть.
Повисла тишина.
Сара и Патрик уже шли по Елисейским Полям. Машины двигались сквозь туман, придававший бульвару угрюмое очарование. Возбуждающая вчерашняя интрижка изжила себя. У Сары было такое настроение, будто она не идет на работу в знаменитый ресторан рядом с самим Патриком Шевалье, а утром, после случайной связи на одну ночь, устало тащится домой в туфлях на шпильках и во вчерашней помятой одежде, сгорая от стыда у всех на виду.
– Я действительно должен был доказать это, – согласился он. – Ты права.
– Ну, поздравляю. – Горечи в ее голосе стало больше. – Ты доказал, что можешь обольстить практикантку. А теперь, черт возьми, оставь меня в покое.
«Я ненавижу тебя».
Он бросил на нее необычный взгляд, яркий и горящий, обжигающий кожу.
– Не надо так, Сара.
Как странно, внезапно поняла она: он дышал так, что его грудь очень быстро вздымалась и опускалась. От ходьбы не запыхалась даже она, а уж Патрик и подавно не мог.
– Не отказывайся от меня, только чтобы меня наказать. Не надо так. Я… Не надо…
– Да не хочу я тебя наказывать!
Ее захлестнула внезапная ярость. Перед глазами возникло видение – под руку с Патриком она поднимается по лестнице Opéra Garnier, и атласное платье взлетает вихрем вокруг нее, как платье Золушки в 11:59. «О, умоляю, дай мне еще одну минутку. Не надо, не надо возвращать мне мое тряпье!»
– Да неужели ты думаешь, что только от тебя зависит, буду я спать с тобой или нет? Ты настолько поглощен собой? Это ведь и меня касается! То, что происходит, имеет значение и для меня!
Он повернулся так внезапно, что она столкнулась с ним. Он поймал ее и крепко прижал к себе. Они стояли на виду у всех посередине огромного бульвара на маленьком пятачке для пешеходов. Две белые линии да невысокий бордюр – вот и вся защита от машин, мчащихся в десять рядов по обе стороны от них. О боже, любой работник отеля мог сейчас проезжать мимо!
– Сара, насколько большое значение ты должна иметь для меня?
– Что?
Сара даже заморгала. Ей очень не нравилось стоять на этом пятачке на самой середине Елисейских Полей, где человек был беззащитен против мчащихся тонн железа, и хотелось прижаться к Патрику. Хотя он был столь же беззащитен и уязвим, как и она.
– Столько месяцев я флиртовал с тобой, давал тебе еду, пытался позволить тебе стоять на своих ногах, старался не особо вмешиваться, не спасать тебя, когда ты и сама могла спастись! Столько месяцев я появлялся, только когда ты была готова сдаться или когда я не мог выдержать, что Люк испепеляет тебя взглядом, и я никогда не вмешивался, когда ты несла чертову тридцатикилограммовую дежу! Месяц за месяцем я страдал, выискивая благоприятный момент, чтобы стать поближе к тебе, попытаться заставить тебя отреагировать, а ведь только абсолютный придурок относился бы так к женщине, работающей под его началом. Так насколько большое значение ты должна иметь для меня после всего, что я делал для тебя? Этого достаточно? Теперь я могу заткнуться? Или надо продолжить список?
Она ошеломленно смотрела на него. Светофор загорелся красным, машины остановились. Патрик повернулся и так же быстро и ловко, будто они были в кухнях или танцевали вальс, повел ее к широкому тротуару с другой стороны бульвара.
Они уже приближались к отелю, и люди могли увидеть их. Внезапно Сара почувствовала, что они должны еще многое сказать друг другу. Она должна многое вытянуть из него.
– Я думала, что ты вел себя просто как… француз.
Его брови поднялись.
– Ведь все, с кем ты работаешь, французы, Сара. Но разве поэтому ты приехала в Париж?
– Да, но… но в этом ты очень хорош.
Стал виден Leucé, расположенный примерно посередине между Елисейскими Полями и Сеной. Его роскошный фасад семнадцатого столетия был украшен еловыми лапами на каждом балконе.
