– Впрочем, это не значит, что я не могу заставить тебя кончить пятнадцать раз.
Он игриво и хитренько посмотрел на нее. Она немного встревожилась, хотя с Патриком… ну, она никогда не могла быть вполне уверена – этот взгляд просто дразнит ее, или Патрик и вправду хочет попытаться.
Они покинули вагон и по мощеным улицам позади Sacré-Coeur направились к Place du Tertre
[85], так заполненной художниками днем, что ночью, казалось, площадь вздыхала с облегчением: А-а-а… вот и воздух. Здесь ничто не мешало любоваться прекрасными белыми куполами Sacré-Coeur. Из ресторанов выходили люди, смех и шаги звучали как колыбельная, затихающая к полуночи. Средневековые церкви отвлекали внимание от старых ресторанов, помнящих Пикассо, Матисса, Модильяни. Среди теней, света и веселого смеха людей, направляющихся ко сну или собирающихся танцевать всю ночь напролет, Саре казалось, будто она попала в самый центр того источника, из которого возникло все прекрасное, что есть в мире.
Пикассо и Матисс были реальными людьми, которые ходили по этим улицам. А значит, и она могла бы стать художницей, волшебницей, и в ее силах было бы изменить то, как люди воспринимают мир, чувствуют его вкус.
Пусть для начала только в ее маленькой кондитерской.
Возможно, мама и отчим были правы – карьера инженера лучше. Она может обеспечить надежность, стабильность. Мама могла бы говорить: «Вот видите? Видите? Я наставила ее на правильный путь. Она трудилась, и это не пропало даром». Но Сара знала – чувствовала! – что жизненный путь у нее другой. Ее влекло к созданию красивых, роскошных блюд, которые будут воплощением мечты голодного человека. И если правильным для Пикассо и Матисса было «бесполезное» искусство, и если они были реальными людьми, которые жили, дышали и зависали в барах, напиваясь с друзьями, то ее мечта вполне могла быть правильной для нее.
Они сели на верхнюю ступеньку великолепной длинной улицы-лестницы, которая спускалась к остальной части Парижа. С одной стороны была булыжная мостовая, с другой – стена, на которой современные граффити боролись с господством старых мертвых художников. Молодые руки настаивали на своем праве добиться успеха, оставить свой след. Незатейливые золотые уличные фонари гирляндой спускались к неброскому манящему свету ресторана на далекой нижней площадке лестницы. Париж сверкал и искрился перед ними, но они были укрыты от него деревьями и стенами зданий, которые заботливо прятали их в своем особом, нежном полуночном мире.
Патрик сдвинулся на ступеньку ниже и встал перед Сарой на колени. Ее ноги теперь были по сторонам его бедер, и она постаралась подсунуть их ему под куртку – там было теплее.
– Ты замерзла. – Сильными теплыми руками он начал растирать ее ноги, чтобы согреть. – Еще бы, это платье не предназначено для ночной улицы, тем более в январе. Нам надо поскорее вернуться домой.
– Надо.
Но как расстаться с волшебством прежде, чем она поверит в него так, будто это и есть реальность?
Ведь все вокруг совершенно настоящее – так в сказке все представляется реальным. Однако на самом деле тыква никогда не станет каретой, а лохмотья не превратятся в бальное платье.
Женщине надо всегда помнить об этом.
Уже почти полночь, и она на лестнице, подумала Сара с оттенком сухой иронии. Возможно, надо убежать, пока не пробили часы.
Но руки Патрика двигались то вниз, к ее тщательно начищенным сапогам – вряд ли один из них упадет с ее ноги, когда она побежит, – то опять поднимались к краю платья. Вниз и вверх, вниз и вверх – устойчивый, согревающий ритм. Он расстегнул свою куртку и натянул полы вокруг ее ног.
Его коленям должно быть убийственно больно на камне, внезапно поняла она. Но он не показывал этого.
– Ты счастлива? – спросил он, и его голос был глубоким и тихим.
«Слишком счастлива».
– Я немного боюсь, – прошептала она и сразу же пожалела, что призналась.
Разве он может понять? Он же скользит по волнам счастья, легко принимая то, что они уходят. Наверное, именно так и проводят жизнь серфингисты?
Патрик не спросил ее, чего она боится. Неужели догадался?
«Полночь близко, и моя жизнь может измениться. Причем кардинально».
Он провел большими пальцами по ее тонким сережкам, играя с крошечными висюльками.
– Я приготовил подарок, но теперь думаю, что тебе он может не понравиться.
Ух-ох. Она уставилась на него и ждала. Никогда не знаешь, чего ожидать от Патрика. Иногда смотреть и ждать – единственный способ иметь с ним дело.
Его губы изогнулись, будто лицевые мышцы больше не могли держать их прямыми.
– Мне нравится, как ты иногда смотришь на меня. В такие моменты я чувствую себя… в безопасности.
«Значит, Патрик тоже попал в сказку».
Он никогда не говорил так серьезно; никогда не показывал себя таким. Эта волшебная ночь подействовала и на него.
– То есть я чувствую себя хорошо, – поправился он с быстрой, кривой усмешкой, чтобы уничтожить то, что только что сказал. – Разумеется, с тобой я чувствую себя в безопасности – ты же в два раза меньше меня.
Безопасность бывает разная, знаете ли. Не всегда она имеет отношение к физическому размеру.
Он сунул руку в карман куртки и замер.
– Только… не беспокойся из-за этого.
Он вытащил бархатную коробочку. На долю секунды мысль о кольце потрясла Сару, и она чуть не кинулась вниз по лестнице, но сообразила, что коробочка великовата.
«Нельзя так сильно верить в сказки. Нельзя быть настолько легковерной».
– Мне просто хотелось это сделать.
Он вложил коробочку в ее пальцы.
Сара долго держала ее, прежде чем открыть. Свет уличного фонаря засверкал на том, что было в коробочке, будто в ней был весь полуночный Париж.
Сережки. Маленькие бриллианты и изящные сапфиры на изысканной, прекрасной платиновой цепочке блестели, будто звезды.
Ей бы и трех ее ежемесячных стипендий не хватило на такие сережки!
Она уставилась на них, и ее охватил холод. Зря он в шутку сказал, что она может устроиться у него на коленях в Moulin Rouge – будто она игрушка богача Позолоченного века
[86].
