Они не спешили размыкать объятия, но спустя некоторое время безмолвно распутали их и, навалившись друг на друга, пошли вдоль набережной, попадая в ногу и остро чувствуя ритм. Узкие расщелины старого города приняли их обратно, а над головой и над темными улицами раскинулась мерцающая крыша обесцвеченного неба.
По-прежнему не говоря ни слова, Мари-Луиз и Адам зашли в ресторан, который окатил их светом и спеленал гулом голосов под звон бокалов и столовых приборов. Когда один из снующих по залу официантов усадил их за столик, они заказали аперитивы и стали осматриваться, не встречаясь взглядами, но чувствуя себя уютно в обществе друг друга — до такой степени, что посторонний наблюдатель мог бы принять это за равнодушие перегоревшего брака. Адам поднял бокал, и Мари-Луиз протянула навстречу свой, глядя ему в глаза, пока они пили. Его ладонь накрыла ее руки.
— Как это случилось?
Мари-Луиз обвела взглядом комнату, раздумывая над его вопросом.
— Не знаю. И, по большому счету, не знаю, что «это» такое. А ты?
— Могу озвучить несколько догадок. Но мне нечасто приходилось испытывать подобное. По крайней мере, не так.
Мари-Луиз улыбнулась и покачала головой.
— Мне тоже. Но это нехорошо, правда? Наверняка нехорошо. Я чувствую. И это сбивает меня с толку.
Она внимательно всмотрелась в жидкость, стекающую водоворотом по стенкам бокала, как будто могла прочесть по ней руны.
— Все из-за войны, — отозвался Адам. — Я знаю, это не может служить оправданием, но объяснение вполне подходящее. Никакая другая причина не могла привести нас сюда, так что, может быть, в ней все-таки есть что-то хорошее.
— Мы с тобой в неравных условиях.
— Да. — Он медленно кивнул. — Извини.
Мари-Луиз посмотрела на него с нежностью.
— Нет. Не извиняйся. Пожалуйста, не надо. Это же не соблазнение. Я знаю. Мне просто нужно настроить компас — если ты понимаешь, о чем я. Мне всегда казалось, что в таких случаях стоит выбор «или-или»; что, если испытываешь такое чувство к одному, любовь к другому должна прекратиться. Вот с чем я пытаюсь свыкнуться. Похоже, реальность не такова. Поэтому я чувствую себя немного запутавшейся. Виноватой. Но и счастливой. Правда. Ты можешь это понять?
Адам не ответил сразу, но протянул руку и тыльной стороной среднего пальца стал рисовать извилистый узор на тыльной стороне ее ладони, утопая взглядом в ее чертах. Уделив каждой линии по короткому мигу, он остановился на серо-голубом сиянии ее глаз.
— Да. Конечно, могу. Ты была бы не ты, если бы не испытывала таких переживаний. Как раз это я в тебе и люблю: твои метания, сомнения и тревоги. Я наблюдал за ними всю зиму; дорожил ими. Каждый вечер, забираясь в машину, чтобы ехать на летное поле, я смеялся про себя, воскрешая в памяти минуты, которые мы проводили вместе, перебирая фрагменты разговора, опять и опять наслаждаясь тем, как ты тревожишься, перекатываешь в уме каждую мысль. Ты, наверное, не замечаешь, как закручиваешь их в себе: из целого мотка словесную форму обретает лишь кончик нитки. Моей любимой игрой было подхватывать нить, прежде чем ты успеешь заговорить. Сейчас у меня уже очень хорошо получается. Еще не идеально, но, как говорится, повторение — мать учения. Впрочем, сюрпризы я тоже люблю. И неприятными ты меня еще не огорчала.
— Ты меня тоже. — Мари-Луиз опять перевела взгляд на свой бокал и прикусила нижнюю губу. — Но я не уверена, что смогу когда-нибудь думать об этом спокойно. Мне слишком сложно. Тебя это ранит?
— Помнишь, что я говорил тебе о собственности? Я не хочу тобой обладать. Это невозможно. Мне просто хочется, чтобы ты поделилась со мной частью себя. Неужели это так плохо?
— Нет. Если представить это так, то нет. Но у меня не получается настолько все упрощать. Я пытаюсь, но все опять запутывается, а проводить такие четкие водоразделы, как ты, я вряд ли когда-нибудь сумею.
— Проводить водоразделы? Возможно. Да. Пожалуй, это сравнение ничем не хуже других. Я пытался разобраться в своих чувствах к Аликс, моей невесте — моей бывшей невесте. Я все еще люблю ее. Разумеется, люблю. Я не могу отключить это чувство только потому, что решил не жениться на ней. Просто мне кажется, что это было тогда, а сейчас — другое. Это отдельные страницы. Они складываются в одну большую книгу, которая и есть я. Возможно, это один из загадочных парадоксов: у человека нет определенного количества любви, которое он потихоньку растрачивает, опустошая воображаемую коробку. Может быть, каждый раз, когда ты черпаешь из нее — одаривая любовника, детей, друзей, — она еще больше наполняется. Возможно, поэтому мне сейчас хорошо; очень хорошо, а тебе, наверное, немного грустно.
— Нет. Нет, не грустно. Вовсе не грустно, честное слово. Но, может быть, чуть-чуть плохо. Тоже мне парадокс, да?
— Ничем не лучше и не хуже моего.
Адам поймал ее взгляд и протянул бокал навстречу.
— За парадоксы. И всех, кто на них натыкается.
Их лица еще светились улыбками, когда появился официант с ограниченным в связи с военным временем меню. Адам и Мари-Луиз ели и пили под дамокловым мечом комендантского часа, и чем ближе он походил, тем меньше людей оставалось в ресторане.
Когда patron
[94] запер за ними двери, улицы опустели, и на пути им не встретилось никого, кроме одинокого жандарма, а единственным звуком, кроме стука собственных туфель о булыжник, была домашняя склока, обрывки которой доносились из открытого окна в верхнем этаже. Консьерж отдал ключи, даже не взглянув на них, и они стали подниматься по лестнице. Мари-Луиз открыла дверь своего номера и повернулась к Адаму.
Они смотрели друг на друга без слов. Мари-Луиз отвернулась и вошла в номер, и Адам шагнул следом, тихо прикрыв за собой дверь. Молочные нити лунного света лились на кровать сквозь приоткрытые жалюзи и расчерчивали ее лишенными цвета полосами светотени. Адам вывел Мари-Луиз из темноты, подставив лунным лучам. В их полосатом свете они стали целоваться с новой страстью.
Медленно раздевшись, они опять посмотрели друг на друга. Мари-Луиз поразил контраст между любовником и мужем. Там, где у мужа были строгие линии и острые углы, почти полное отсутствие волос на теле и подтянутость без единой лишней капли жира, тело любовника, не толстое, но округлое, покрывала мягкая поросль, спускавшаяся темными завитками от груди к животу. Когда Адам снова принялся ее целовать, к ней прижалась его отяжелевшая, возбужденная плоть, но опять же мягко, что контрастировало с настойчивой твердостью ее прошлого опыта.
В скошенном лунном свете они неторопливо занимались любовью, растягивая непознанную близость, которая не удивляла и не смущала их. Тело Адама притягивало Мари-Луиз чувственностью, в которой хотелось укрыться, спрятаться. У нее было ощущение, что это она впитывает его в себя, а не он в нее проникает, и что они шаг за шагом подходят к полному слиянию, а не к одинокой вершине. После она лежала у Адама на плече, ныряя пальцами в буйные заросли на его груди, зарываясь носом в их новый запах. И так продолжалось всю ночь — безмятежная череда сна, любви и тихих разговоров, приправленных табачным дымом, — пока утреннее солнце не прорезало комнату собственными полосами, заменив лунный свет и заставив любовников поднять тяжелые веки.
