Мари-Луиз шла на вокзал пешком, опираясь на его руку, а он нес ее чемодан. Хотя ее болезнь была вызвана душевными муками, тело тоже страдало: похудевшая и слабая, Мари-Луиз просила отца подождать, пока она присядет и отдохнет; и так полдюжины раз, пока они спускались с холма, на котором стоял их дом. Те, кто встречался им на пути, останавливались, снимали шляпы и желали Мари-Луиз выздоровления, и их обеспокоенные лица выражали не порицание, а тревогу.
Вокзал превратился в сортировочную станцию, заполненную не только людьми, но и домашней птицей и скотом. Нехватка топлива означала, что каждый вагон представлял собой кудахчущий, пищащий и визжащий зверинец, а с багажных полок сыпались перья и клоки шерсти, а иногда падало кое-что похуже. Нестиранная одежда и немытые тела означали, что такое путешествие не для брезгливых.
Отец нашел для Мари-Луиз уголок у окна и потребовал у заскорузлой женщины, изо рта которой торчал единственный черный зуб, убрать корзину с гусем с лавки и поставить ее на пол. Он спокойно поцеловал дочь на прощание, но, прежде чем отец скрылся из виду, Мари-Луиз заметила, как он достал из кармана платок, поднес его к глазам и тут же вернул на место.
Путешествие по Нормандии затянулось почти на день. Поезд останавливался на каждом полустанке, и высадка с посадкой занимали до получаса. Дощатая скамья казалась ужасно неудобной, и к тому времени, как тарахтящий локомотив врезался в устье Сены и остановился в Онфлере, Мари-Луиз испробовала все возможные способы на ней усидеть.
Она буквально валилась с ног от усталости, когда экономка бабушки встретила ее на платформе и провела к рессорной двуколке, запряженной пони. На коляске они преодолели последние километры до дома, построенного на отдельном участке на окраине города. Добросердечная женщина говорила, не переставая, но из-за головокружения, которое накатывало на Мари-Луиз, та воспринимала лишь половину ее слов. Ей сделалось дурно, и когда они подъехали к дому, ее буквально вынесли из двуколки и, прежде чем отвести к бабушке, уложили в постель.
Мари-Луиз проснулась на следующий день, когда стрелки часов приближались к двенадцати. Даже умывшись холодной водой и вдохнув из открытого окна свежий морской воздух ранней осени, она все еще чувствовала себя вялой после сна. Сладкое печенье «Мадлен», оставленное на подносе у ее кровати, вернуло Мари-Луиз силы, но, подходя к двери бабушкиной спальни, она все еще была сама не своя.
Изабелла Герлен была не такой уж старой — ей не исполнилось еще и шестидесяти пяти, — но болезни оставили на ней свой след, а почти четверть века уединенной жизни взрастили в ней эксцентричность. Мишель Анси утверждал, что даже до того, как Изабелла погрязла в череде болезней и выздоровлений, ее нельзя было назвать обычной женщиной. Подобно большинству людей, не стесненных в средствах — родители Изабеллы умерли молодыми, оставив ей, по провинциальным меркам, целое состояние, — она могла доводить хобби до одержимости, и для нее таким увлечением стали попугаи. Когда Мари-Луиз постучала, за дверью раздались пронзительные крики и писк, которые бы до смерти напугали непосвященного. Вооруженная опытом, она приоткрыла дверь и почувствовала, как воздух заволновался от ударов крыльев: птицы, привычным насестом которых была дверная рама, всполошились и в панике метались у нее над головой. В нос ударил птичий запах, и, ловко проскользнув в комнату, Мари-Луиз закрыла за собой дверь, чтобы не разозлить пожилую леди, выпустив кого-нибудь из ее любимцев в коридор.
Бабушка сидела прямо, одетая в бессменный наряд — кружевную ночную сорочку belle époque
[115] и черную шелковую шаль. Ее волосы, по цвету и текстуре напоминавшие солому, были высоко подобраны в стиле faubourg
[116], популярном перед Великой войной, напудрены и заколоты гребнями. На манер знатных дам с картин Веласкеса, Изабелла носила мантилью, необходимую для мессы, которую справлял многострадальный священник, мирившийся с криком и клекотом дюжин попугаев и получавший за это более чем щедрое вознаграждение. Его сутану каждую неделю приходилось чистить от испражнений, представлявших собой своеобразный крест, который он вынужден был нести.
Пожилая леди протянула руки и обнажила в улыбке желтые десны: она частенько забывала надевать искусственные зубы.
— Бедняжка моя. Иди ко мне, поцелуй меня.
Оказавшись в тошнотворных объятиях надушенной и напудренной старушки, Мари-Луиз задержала дыхание и почувствовала, как сухие креповые щеки касаются ее щек. Бабушка взяла ее за руки и принялась разглядывать.
— Ты ужасно выглядишь, дорогая, — слишком худая и бледная. Хотя в твоем положении я была такой же. Для меня это было как болезнь: кусок не шел в горло, постоянно тошнило. Садись же, и я попрошу Франсин принести нам кофе — и что-нибудь вкусненькое, чтобы тебя соблазнить; а еще какое-нибудь угощение для всех этих чудесных созданий. — Она сделала жест, который при других обстоятельствах можно было бы принять за благословение. — Присаживайся, — она похлопала по постели рядом с собой, — и raconte, chérie
[117]. Я хочу услышать о Монтрёе абсолютно все. В последний раз я была там на твоей свадьбе. Как чудесно было: ты, церковь… Не думаю, что мне в скором времени удастся снова там побывать — мой доктор ни за что этого не позволит. Поэтому ты должна все мне рассказать. Нет, не все. Твой отец ввел меня в курс дела, и я не буду чрезмерно любопытной. Но знаешь, так и бывает, когда выходишь замуж за атеиста. Пойми меня правильно, дорогая, мне нравится твой муж, но я его осуждаю. Ну же, садись.
Мари-Луиз опустилась на край кровати, а ее бабушка потянулась за колокольчиком и зазвонила с такой силой, что комната грянула хором протестов. Потом старушка открыла ящичек рядом с постелью, достала оттуда банку зерна, содержимое которой рассыпала по подносу, стоящему на полу, и присвистнула через остатки зубов, на что птицы отозвались диким хлопаньем крыльев и цоканьем клювов. Мари-Луиз с любовью наблюдала за знакомой с детства сценой: гостить у этой доброй, но чудаковатой женщины было отрадой — хотя и сбивающей с толку, потому что Изабелла то выискивала за ней малейшие проступки и промахи, то душила непомерной нежностью и заботой. Повозившись с крошками и отдав распоряжения горничной, — которая, по всей видимости, недавно поступила в этот дом, ибо в панике взирала на попугая, усевшегося ей на плечо и дергавшего ее за мочку уха, — пожилая леди вновь сосредоточилась на внучке. Взгляд Изабеллы сделался пронзительным.
— Ты любишь этого мужчину?
Мари-Луиз обнаружила, что не может смотреть бабушке в глаза.
— Да. Любила. Но он погиб.
— О! Твой отец не говорил об этом. Милое дитя, мне так жаль. Война — жуткая вещь. Неужели мы ничему не учимся? Казалось бы, после ужасных страданий прошлых кампаний что-то должно было измениться к лучшему. Но мужчины любят сражаться, а нам, женщинам, приходится собирать осколки. Твой муж — боже мой, как же его зовут? — ничего не знает, надо полагать?
