— Нет. Знаете только вы и папа. Больше никто.
— Хорошо. Я говорила обо всем этом с отцом Пьером. Я взяла с него клятву хранить тайну исповеди, чтобы использовать его связи и найти для ребенка подходящую семью. Мадам Вердин и Франсине сказали, что ты приехала ко мне рожать, а потом, как только достаточно окрепнешь, вернешься к отцу вместе с младенцем — ребенком твоего мужа, разумеется. Я как следует о тебе позабочусь, милая, не переживай.
Мари-Луиз ответила ей слабой улыбкой на грани слез — слез благодарности и печали, которую она скрывала с большим трудом.
Бабушка стиснула ей руку.
— У нас есть несколько месяцев на разговоры, милая. Не спеши и рассказывай мне только то, что хочешь рассказать. Я не буду совать нос не в свое дело, обещаю. Должна сказать, что письмо твоего отца меня обрадовало. Конечно, я радовалась не за тебя, а за себя, эгоистку, потому что у меня редко бывают гости — то есть образованные гости. Но тебе нужно поесть. Где эта глупая девчонка?
Пожилая леди опять потянулась за колокольчиком и зазвонила в него с еще большим запалом, породившим какофонию птичьих криков.
В последующие месяцы, пока под сердцем Мари-Луиз рос ребенок, она каждый день по многу часов проводила в компании бабушки. Пожилая леди настояла, чтобы Мари-Луиз посещала ежедневную мессу, которая начиналась в одиннадцать утра. Для непосвященного это действо имело некий сюрреалистический оттенок. Одному симпатичному ара полюбилось усаживаться на край столика, который одновременно служил алтарем, и подражать некоторым латинским словам. Его pièce de résistance
[118] была почти дословно воспроизводимая первая строка из «Аве Марии» и восхищенный свист в торжественный момент освящения. Ни священник, ни Изабелла Герлен как будто не замечали проделок попугая, но свист заставлял Мари-Луиз хихикать и тем самым навлекать на свою голову ежедневные нотации бабушки о святости момента пресуществления. Впрочем, Изабелла быстро забывала, из-за чего сердится, и вспоминала только на следующий день. До обеда они разговаривали, бабушка читала Мари-Луиз вслух, а после они расходились по своим делам и снова встречались лишь перед ужином. Тогда-то они и вели самые задушевные беседы, попивая местный сидр в качестве аперитива.
Мари-Луиз рассказывала бабушке об Адаме — но не о том, что он был немцем. Об этом факте было удивительно легко умалчивать: она не вдавалась в подробности, но много говорила о его характере и темах, на которые они часами беседовали. Пока Мари-Луиз рассказывала, Изабелла разглядывала внучку, завороженная, как и многие до нее, красотой, будто сошедшей с полотен эпохи Возрождения, а теперь еще и озаренной беременностью. Бабушка была внимательной слушательницей. Попивая сидр и макая в бокал сухари, она кивала в знак согласия или же поднимала палец, желая вставить замечание или возражение — сбивающая с толку смесь прустовской возвышенности и haute paysanne
[119], консервативной католички девятнадцатого столетия и приземленного прагматика. Однажды Изабелла метнула в Мари-Луиз проницательный взгляд и повела бровью.
— Ты любишь мужа, не так ли? И этого другого мужчину тоже? Не уничтожит ли этот другой мужчина и его ребенок то, что есть между тобой с мужем — даже если он никогда не узнает ни о первом, ни о втором? Большинство мужчин проявляют в подобных делах беспросветную глупость и ровным счетом ничего не замечают, пока им не объяснят на пальцах. Но бывает, что такие отношения потихоньку травит незримый яд. Я много раз была тому свидетельницей. Думаешь, ты сможешь этого избежать?
Мари-Луиз посмотрела на свои руки, сложенные на распухающем животе.
— Не знаю, бабушка. Я все время об этом думаю — о Жероме и о том, каким он будет, когда вернется. Он придет другим. Война и заточение меняют людей — не могут не менять. Когда это произойдет? В следующем году? Через десять лет? Кто знает, сколько продлится эта война. Мы оба будем другими людьми, вам так не кажется? И все эти годы проведем порознь. Боюсь, мы в любом случае отдаляемся друг от друга. Жером бывает резким, и я очень сомневаюсь, что испытания, через которые он прошел, смягчат его характер.
— В таких случаях помогает молитва, дитя мое. Тебе нужно больше молиться. Божья милость сделает тебя счастливее. Господь поможет вам наладить отношения.
Мари-Луиз подняла взгляд.
— Но, бабушка, у нас все в порядке. В том-то и дело. Это… — она показала на живот, — не имеет к Жерому никакого отношения. Это случилось само по себе, он тут ни при чем. Одиночество и обстоятельства сыграли свою роль; разумеется, сыграли. Идет война. Но между мной и Жеромом все было в порядке, честное слово.
Пожилая леди смерила ее скептическим взглядом.
— Любить двух мужчин одновременно? Не думаю. Ты, должно быть, была несчастлива, если решилась на… э-э-э… на то, что ты решилась.
— Я тоже всегда так думала, бабушка. Но Адам… он доказал, что я ошибалась; и, по-моему, ты тоже ошибаешься: не в том, что касается вины — я каждый день чувствую ее. Но у каждого это происходит по-разному, бабушка; это нельзя подогнать под один катехизис, потому что все разные и у всех особые обстоятельства.
— Опасные мысли, дитя мое. Ты говоришь, что нет добра и зла, а есть только то, что хорошо для тебя. Посмотри, до чего довели нас подобные безбожные разговоры. Посмотри!
Она воздела к потолку руку с пропитанным сидром куском хлеба, но Мари-Луиз, которая никогда не отважилась бы на это прежде, стояла на своем.
— Папа сказал бы то же самое, бабушка; и мама, будь она жива. Но и Адам, и Жером возразили бы, что мы оказались в таком положении, потому что все вокруг чересчур уверены в своей правоте. Взгляни на коммунистов. Кто сравнится с ними в уверенности? Может быть, отец Пьер? Или Гитлер? Повсюду убежденность, уверенность. А ведь наверняка можно сказать только то, что все они не могут быть правы одновременно.
— Отец Пьер… нет… только не он… он глупец… хороший человек, но глупый. Нет. Отец Винсент — иезуит — сказал бы, что эти разговоры от лукавого. Разговоры, которые легко вести. Якобы все относительно. Все мы падшие и все живем в грехе, и то, что ты сделала, грех, что бы ты ни говорила. Твоя любовь к мужу правильна и освящена Церковью, а любовь к тому, другому мужчине — это измена. Все очень просто. Не надо делать из простого сложное, дитя мое. Мы все грешим — такова наша природа. Мы можем получить прощение — для этого нам дана исповедь и евхаристия. Но есть добро и зло — абсолютные понятия, точные, если тебе угодно.
Изабелле все больше и больше нравилась эта тема. Распалившись, она начала расплескивать сидр с крошками по обсиженному птицами стеганому одеялу. Сделав паузу, чтобы собраться с мыслями, она отмахнулась от длиннохвостого попугая, который пытался утащить у нее из рук хлеб.
— Вы правы, бабушка. У некоторых людей есть незыблемые убеждения. Возможно, ваши слова верны. Но меня так обступили эти точности, что я буквально схожу от них с ума. Они меня подавляют. Я чувствую себя виноватой в том, что сделала Жерому, папе и вам. Но чувствую ли я, что Адам был плохим и что наша дружба — глубоко искренняя, близкая дружба — это зло, а этот ребенок — проклятье? Нет… нет и еще раз нет. Может быть, это дорога в ад. Может быть. Но я думаю, что внутри каждого из нас есть моральный гироскоп, который помогает нам держаться прямо. Отец Пьер мог бы сказать, что существуют только абсолютные истины — но я просто не верю ему. Да и как может быть иначе, если то, что я знаю сердцем, и то, что вижу собственными глазами, говорит «нет»? Он хороший человек; но ни он, ни вы, ни Папа Римский, ни я не можем знать всего. Мы всего лишь люди, которые делают то, что в их силах.
