Услышав последние два слова, Жером заморгал, и его гнев заметно утих. Он вздохнул и печально улыбнулся жене и Мими.
— Однако усилия иезуитов не проходят даром, верно? Не получается целиком оставить вину в прошлом, как бы ты ни старался. Я пытался — но, может быть, мне стоит прикладывать больше усилий?
— Если мы не денем куда-нибудь всю эту вину, — продолжала Мари-Луиз, — как мы справимся со всем, что принесет нам мирное время? Все мы… — она сделала пальцем круговое движение в горизонтальной плоскости, — не без греха, не так ли? Никто из нас не сможет бросить первый камень. Но нам повезло: все наши грехи — личные. Никому из нас не нужно проходить через épuration, трибунал или tonte. Вина виной, но у нас есть выбор. На самом деле вопрос в том, как мы поступим, верно?
Мари-Луиз бросила осторожный взгляд на мужа и Мими.
— Мы можем порвать друг с другом: сейчас же осыпать друг друга взаимными обвинениями или, что хуже, медленно и целенаправленно, — каплями холодного яда ревности. Или можем сказать: «Это была война», — и оставить в покое маленькую ложь, на которую нам приходилось пускаться. Мы будем не единственными, кто так поступит. Жизнь уже никогда не станет такой, как до войны. Как это возможно? Но я не думаю, что у нас есть другой путь.
Жером посмотрел на нее с интересом.
— Не ожидал от тебя такого. Ты… ты была… консервативной… в высшей степени. Ты изменилась.
— Я… я многому научилась за последние пять лет. У папы. У бабушки. Но в основном у отца Филиппа. Он заставил меня понять, что ревность — это всего лишь производная от собственности. Если ты не чувствуешь, что владеешь кем-то, все возможно. Я думала, что так не бывает — пока ты не вернулся. За последний месяц я поняла, что люблю тебя… очень сильно… и до сих пор люблю его. Тут нет противоречия. Правда, нет. И не должно быть. У нас есть выбор: ревновать или нет. Будет так, как мы сами того хотим. Не обязательно следовать сценарию, написанному другими. Мы можем сами строить свою жизнь, если хотим этого. Вот чему я научилась.
При этих словах Мими почувствовала, как ее глаза затянулись горячей пленкой слез. А когда она взглянула на Мари-Луиз, то с удивлением обнаружила, что та тоже плачет. Две капли бежали возле ее дрожащего от эмоций рта.
— Мой брат говорил то же самое, — прозвучал нетвердый голос Мими. — Он был младше меня, но мудрее. Раньше я думала, что он выдает желаемое за действительное, что такое бывает только в сказках. Но он был прав. Я возражала ему, что мы рождаемся ревнивыми, что этого чувства невозможно избежать. Я до сих пор думаю, что ревность нельзя полностью изжить, но можно работать над этим… бороться с ней. В конце концов, этот грех не приносит особенных радостей.
— Это сложно. — Жером водил окурком по деревянной миске, которую они использовали в качестве пепельницы. — Не слишком ли это сложно?
Ему ответила Мими:
— Сложности для взрослых — так говорил мой брат. Нет ничего простого — это уж точно. Простые ответы на сложные вопросы заканчиваются… Гитлером. Возможно, в этом заключается урок последнего десятилетия: приветствуй сложность и компромисс, обзаведись плохой памятью и избирательным зрением, привыкай к оттенкам серого. Это полезно для политики… и для людей тоже.
— Жизнь без идеалов?
— Меньше патриотизма и больше гуманизма; никаких чудес; меньше гениев. Больше скучных людей, которые долго бьются над компромиссами. Думаю, всем нам с головой хватило «интересной эпохи». Мне так точно. Хотя я думаю, что она еще не закончилась. По крайней мере, в Германии.
Тут заговорил Жером, и Мими была тронута, увидев эмоции на его лице.
— Тебе нельзя туда возвращаться. Я видел, что там творится. Нет ничего — ни еды, ни домов. Ничего.
— Я разберусь. Что мне еще остается? Всем нам — всем немцам — придется отвечать за последствия. Многим — большинству — хуже, чем мне. Я справлюсь.
— Нет, — тихо, но твердо возразила Мари-Луиз. — Не справишься. Жером прав, я знаю. Я знаю, каково это — справляться с трудностями в одиночку. Со мной была бабушка. И папа. Это же ребенок Жерома. Как я могу жить здесь с ним и со своим сыном, когда его малыш… Ты должна остаться. По крайней мере до тех пор, пока не родишь.
Последовало долгое молчание. Мими посмотрела на Мари-Луиз, и ее губы задрожали.
— Я по-прежнему не знаю, как тебя зовут.
— Мари-Луиз.
— Спасибо. — Она подняла глаза к темным бревнам потолка. — С января я провела много времени, полагаясь только на свои силы. Ужасные дни; одинокие дни. У меня было предостаточно времени, чтобы думать и представлять. Как это будет? Что меня встретит здесь? Это очень… неожиданно. Незаслуженно. Более того, я представляла все возможные варианты. Кроме этого. Даже в лучшие времена щедрости духа не так много. А эти времена, по-моему, можно назвать худшими, правда? — Глубоко тронутая, она запнулась. — Эта доброта… я ее не заслуживаю.
Филипп слез со стола и взял с пола игрушечного коня. Взрослые смотрели, как он ставит его на стол и гонит галопом.
Жером заговорил:
— Чего мы заслуживаем? Каждый из нас? Мы не заслужили того, чтобы родиться во время одной войны и пройти через другую. Но это случилось. Никто ничего не заслуживает. Нам просто раздают карты, которыми приходится играть. Раньше я считал, что мы свободны, что мы можем, как выразилась Мари-Луиз, «сами строить свою жизнь». Но теперь я в этом не уверен. Думаю, мы больше похожи на камни, заключенные в леднике. Мы движемся вперед, но связаны льдом, который в конце концов опускает нас на дно вместе с другими камнями и камешками, думавшими, будто они управляют своей судьбой. Но ничем они не управляли. Их просто нес ледник.
Они размышляли над этим, глядя, как ребенок предлагает коню пробку от вина.
Мими ответила:
— Я слышала нечто подобное в другом контексте: идею о том, что мы представляем собой некую общность, и эта общность определяет нас. Судьба. В случае с нами, немцами, это стремление править миром. Но ледник всегда движется в одном направлении, и камни не могут измениться. Учиться они тоже не могут — ни коллективно, ни индивидуально. Наверное, звучит слишком оптимистично в конце войны, погубившей больше людей, чем любая другая за всю историю? Но, возможно, на этой войне также погибла вера в любую великую идею, в любую идеологию. Теперь нам приходится самим отвечать за то, что с нами происходит, а не передавать свою способность критически мыслить Гитлеру — или священникам, если уж на то пошло.
Она помолчала.
— Во время странствий мне встретился человек. Мы почти неделю ехали с ним в одном вагоне для скота. Он был раввином, и ему удалось выжить, но его вера погибла. То был человек без иллюзий, без веры, которую может ниспослать Бог. Он говорил, что теперь не Бог за все отвечает, а мы. Только мы сами можем позаботиться о том, чтобы это никогда больше не повторилось. Он искал Бога в лагерях — но там ничего не было. Только массовая, коллективная жестокость и безразличие, разбавленное крошечными случайными капельками доброты. Все зависит от нас. Ледник позволяет избежать этой ответственности. Но ты не валун. Ты человек, наделенный привилегией выбора. Тут лучше подходит аналогия с рекой; к ней прибегал тот самый друг, который был на фронте, в таком же контексте, который используешь ты. Есть стремнины, засыпанные валунами. Бог свидетель, мы их проходили. А есть длинные участки плавных извилин. Там все равно правит течение, но, если приложить усилия — грести, если есть весла, или плыть, если лодка пошла ко дну, — мы будем контролировать ситуацию. Брать ответственность на себя. Даже строить собственную жизнь.
