Я разглядывал Хайди, девчонку, – ноги коротковаты и зад толстоват, – пока фельдфебель Клопп с сопением и храпом колупал утоптанную землю, выковыривая из нее застревающие потроха, сухожилия, кости, отбросы почти осуществленного зворыгинского замысла. Глазами Зворыгина смотрел я на обрубки каучуковой кишки, наперед разделяя с ним если не боль, то глухое утробное бешенство от того, как паскудно, унизительно просто сломалось его безупречное кровное «все», человека, который даже здесь оказался способен утянуть свою жизнь от земли, сам себе назначая сужденное. От унизительной случайности этой смерти тошнило, смерти, чем-то похожей на утреннюю несуразную и бесполезную гибель мальчишки: тот-то гаечный ключ и решил для Зворыгина все – если б не саботаж обезьян, мы его бы уже не застали.
– Нет, граф, простите, но ваш брат очень даже при чем. – Майгель выжал еще каплю сладости из кротовьего холмика, поддевая носком сапога перемазанный глиной обрубок кишки.
– И это все? – давил я царственную скуку из себя. – Засунете ему вот эту трубку в глотку и будете вливать бензин, пока не захлебнется? Убьете отнятием последней надежды? Посмотрите в глаза затравленного зверя?
– К сожалению, нового ничего не придумаешь. Физиология не позволяет.
– Майгель, Майгель, – вкрутил я палец в небо. – Как раз таки его физиология предоставляет вам возможность исключительного опыта. Мы с вами в данном случае богаче на целую среду – среду его, зворыгинского, обитания. Или вы уезжаете ночью, сейчас?
– Я понял! – просиял, как ребенок, которому подарили витринную, восхитительно правдоподобную, «совсем как настоящую» железную дорогу – не подлежащую продаже гордость фирмы. – Пусть все идет, как шло, вплоть до рождения заново, до торжествующего стона, только вместо курсанта на нашей машине окажетесь вы.
– Да, да, – покивал я, – давайте привяжем консервные банки к хвосту этой кошки, польем ее бензином и изжарим. Майгель, я не клюю подыхающих, я от этого не возбуждаюсь. Вы хоть раз в жизни видели настоящую драку? Так занимайте место в ложе. Это вам не дохлятину препарировать скальпелем и заглядывать твари в глаза: ну, что чувствуешь? Да ничего она уже не чувствует. Человек уже мертв – понимать больше нечего. Сущность всей нашей жизни, когда два человека убивают друг друга изо всех своих сил и умений, – вот что я вам могу показать. И я не говорю вам: «предлагаю». И даже слово «требую» мне кажется каким-то анемичным. Это мой пленный, Майгель. Единственный, кто ставит под сомнение мою силу, и я его за это должен наказать. Или вы полагаете, я притащился сюда для чего-то другого? Оказать ему милость, влепив пулю в голову? А потом сомневаться до вставных челюстей и больничной коляски: может, он в самом деле был сильнее меня?
– А я зна-а-ал! – погрозил он мне пальцем, сияя благодарнорастроганной улыбкой. – Есть в этом что-то благородное, что-то архетипическое, от начала времен, мира дикой природы. Воздушный поединок, сабельная схватка. Борьба двух сильнейших пернатых самцов – за жизнь, за территорию, за самку, за господство, – восклицал он с глумливым вдохновенным напором – быть может, этому ублюдку и в самом деле импонировал жест цезаря на гладиаторской арене? И вдруг с выражением детского неуживчивого недоверия заглянул мне глаза и спросил: – А он, само собою, согласится?
– Борьба за жизнь, за самку, за потомство, – передразнил ублюдка я. – За возможность отсюда уйти. Дайте русскому боекомплект и бензин – и он будет меня убивать.
– Ну а если он… просто сбежит, уж простите меня за такую кошмарную некомпетентность. Оторвется от вас – и на этом запасе бензина…
– Конечно. Но сначала ему надо будет хотя бы подранить меня. Со мною на хвосте он будет помышлять лишь обо мне. Я, знаете ли, круто обижаюсь, когда мне в воздухе не уделяют должного внимания. Мотор «мессершмитта» мощней, чем у этого «Яка». Я могу от него оторваться, а он от меня…
– Убедили, мой друг, а вернее, почти убедили, – он смотрел на меня придирчиво-гурманским, пережевывающим взглядом, как будто еще не решив: рассосать или выплюнуть? – В нем-то я, предположим, уверен, в его искренней ненависти, а вот в вашей…
– Полагаю, что он просто мне не позволит быть неискренним с вами. Я же ведь собираюсь жениться, вы помните? Я хочу сохранить свою жизнь. Я буду искренен настолько же, насколько он проворен. – Что еще впрыснуть в эти пытливые глазки, под холодную кожу всезнающего слизняка?
– Ну, это опять же в том случае, если он не захочет банально удрать. Как тогда?
– А если мы с ним вместе удерем к большевикам? – простенал я под скально-гранитным массивом его недоверия, навалившейся собственной скуки-тоски. – Да идите уже пристрелите его, если вы так боитесь иного. Доброй ночи, герр Майгель, сладких снов и приятного пищеварения.
– Хорошо, будь по-вашему, граф, – странно заторопился ублюдок, насочилось до корня электропроводки и вспыхнуло: да! – Но под вашу ответственность. Давайте мы так и условимся: я забуду о глупости вашего брата, а вы уж постарайтесь нас порадовать. В противном случае ефрейтор Рудольф Борх немедля будет арестован. Кто сказал, граф, что ваши боевые заслуги извиняют его извращенную тягу вот к этому русскому? Ну так что – мы условились?
– Попрошу, чтобы русского доставили ко мне прямо сейчас. – Направляясь к трибунам, сделал вид, что не слышу про брата, забыл: никакого сердечного стискивания, будоражащий запах бесподобной поживы задавил все другие безусловные чувства, невозможность отдать брата им, – и почуял, как Майгель усмехнулся моей жалкой невозмутимости. – Хочу посмотреть: может быть, от него ничего не осталось, и тогда все, что я вам тут наобещал, можно выбросить в мусор. Не хотите присоединиться? – Ну а если захочет, нюхастая тварь? Что тогда?
– Я бы с радостью, друг мой, но сегодня же ночью я должен составить обстоятельный рапорт рейхсфюреру, – отпустил он меня, будто сжалившись.
Я почуял подобие дикой свободы: а на что ему было подслушивать наш со Зворыгиным клекот, а тем более держать меня за руки, если под кожей – апробированный парализующий яд? – и, нырнув в полутемный туннель, двинул по направлению к увитым плющом идиллическим краснокирпичным казармам. Подозвал часового – узнать, где томится мой брат. Постучался в оконце, поднимая дневального. Приказал разбудить. Долго ждать не пришлось – брат не спал. Он шел неестественно прямо, не шевеля повисшими по швам бессильными руками, – так, видимо, ходят лунатики, не видя, что следующий шаг – в пустоту. Бессонное лицо его осунулось, отцовский нос и скулы заострились, подглазья и впалые щеки отсвечивали госпитальной синевой, но то была счастливая исчерпанность: мой брат улыбался как будто в ожидании чего-то несбыточного и отрадного; так, вслушиваясь в два сердцебиения, улыбаются измученные матери с опухшими ногами и подведенными углем усталости глазами. Он взглянул на меня, и в глазах его тотчас отразилась моя неподъемно глухая тоска, и мне уже не надо было говорить ему ни слова.
– Что же ты наделал, мальчик, что же ты наделал?
– Что же? Предал тебя?
– Хуже, Руди. Связал. Ты заставил меня разрываться между ним и тобой, а это, знаешь ли, не предусмотрено человеческой физиологией.
