– Направо, прошу вас, – «скомандовал» Матс, в упор разглядев офицера на заднем сиденье, его прорезиненный плащ, фуражку с серебряным черепом, перчатки шагреневой кожи, на миг удивившись и не удивившись нездешнему очерку скул, вобрав неделимый и смутно тревожащий запах костерного дыма, смолистого лапника, горькой земли, проеденной порохом кожи – далеких путей, человека из леса, тот запах, который, казалось, не мог быть присущ лощеной эсэсовской шишке, надушенной одеколоном…
– Дерьмо! – ругнулся смуглый офицер, гадливо поморщившись от промедления, и Шмельцер мгновенно расстался с туманной и слабой тревогой. – Останови, кретин, куда ты прешь? Прижмись к обочине и лучше сразу развернись. Придется пешком.
Впереди был затор из сигналящих грузовиков.
– Давай, проведи нас короткой дорогой, приятель.
– Так точно, прошу вас за мной.
Почуяв, что лицо его невольно расползается в подобострастной и униженной улыбке, Матс ринулся вперед сквозь толчею, успев разглядеть и второго – высокого оберштурмфюрера с широкими покатыми плечами, с голубыми глазами, ломающими встречный взгляд и принуждающими каждого к заведомой покорности, с обезжиренным серым лицом, которое можно бы было назвать изможденным, если б не было именно выжжено или выдержано на огне, точно балка томленого дуба.
Шмельцер даже подумал, что этот эсэсовец возвратился оттуда же, откуда и подернутые пеплом ужаса и боли мертвоглазые фронтовики, но в отличие от тех этот будет стоять до последнего. «И всех нас, как баранов, погонит, – неприязненно и обреченно поежился Матс, сжавшись так, словно голубоглазый мог почувствовать злобу его. – Тут хоть обмарайся от страха, а все равно пойдешь вперед, когда такой вот дышит в спину».
На станции творился умный машинно-муравьиный хаос: танкисты в своих черных комбинезонах и пилотках, подобно уличным регулировщикам, руководили рычагами и механиками; блестящие новенькой краскою «панцеркампфвагены», фырча и выметывая к небу клубы сизых выхлопов, сползали по сходням с массивных платформ и продвигались вереницей на переобувку с почти еще девственных транспортных гусениц на боевые. Не далее как два часа назад Боровски и Шмельцер застыли навытяжку обочь кортежа генерала фон Мюллера, приехавшего лично, чтобы криком ускорить эту экстренную выгрузку.
Матс бежал, точно добрая лошадь, и даже, показалось, избавился от своей хромоты. Навстречу то и дело попадались патрули – свои, до отрыжки знакомые парни с полукруглыми бляхами на шинельной груди. Но двое в эсэсовской форме ножом прорезали толпу, глядя только вперед, только мимо и сквозь помертвевших фельдфебелей и лейтенантов. И вот уже краснокирпичный вокзальчик.
– Вот штаб, герр штурмбаннфюрер. Разрешите идти? – Матс приостановился вытянулся в струнку, готовый к толчку возвратной пружины.
Но вместо ответа голубоглазый офицер пихнул его вперед, и Шмельцер со скотской покорностью засеменил к высоким вокзальным дверям. Почему же так сильно несет от них лесом и смертью, и даже кельнская вода не забивает запах пороха и пота?
Десяток штабных офицеров – в наушниках, с карандашами, страдальчески сгорбленных, лязгающих охриплыми, сорванными голосами: «Да я тебя, скотина, самого прицеплю вместо локомотива!», «Сортируйте вручную! Как хотите, толкайте!», «В чем дело?! В чем дело?!»
– Что вам угодно, господа? – пружинкою вскочил из-за стола похожий на грачонка молоденький очкастый лейтенант.
– К генералу фон Мюллеру от группенфюрера Йокеля. Срочно! Никакого доклада! Нет времени! Где генерал?
Тотчас грохнула дверь, и ефрейтор железнодорожной охраны Матс Шмельцер нащупал себя в помещении буфета. Похожий на бульдога пучеглазый брыластый генерал с поставленными дыбом куцыми бровями и рыжеватою нашлепкой усиков «под фюрера» отодвинул тарелку, заваленную яичной скорлупой, и неприязненно, спесиво воззрился на вошедших. Трое младших по чину офицеров с лампасами нехотя встали, продолжая жевать, и быстрее, чем взявший кофейную чашечку генерал что-то буркнул, Матс увидел левей и в упор синеватое лезвие взгляда и понял, кто, зачем и откуда пришли эти двое; понял: нюх его не обманул; понял: смерть ему, Матсу, генералу и всем!
Душа его пташкой забилась где-то в самом низу живота, поясница и задница сделались каменными, кровь куда-то ушла из него, как вода из разбитой бутылки, и, чудовищно, необъяснимо живой, устоявший на хлипких ногах, он услышал:
– Господин генерал! Вы арестованы!
Смуглый дернул рукой, и очкастый грачонок, схватившись за горло, упал как подрубленный. Тяжелое железное яйцо, посвечивая сизью, покатилось по столу. Бесстрашный от бешенства взгляд генерала. Офицеры попадали с поразительной складностью, словно надресированные, сократились и закаменели, опечатав затылки ладонями, и, повалившись на бок, Матс увидел всплески крови, опаленные клочья мундиров и дерганья ног в офицерских сапожках. Вместо павшей кувалды кромешного мрака – незвучные, словно кто-то защелкал кнутом в отдалении, хлопки: в руках эсэсовцев из леса взрывались хлопьями невесть откуда взятые диванные подушки, из растущей рывками дыры остро пыхало желтое пламя…
Глаза генерала не лопнули – крупный, старчески грузный и рыхлый, он вскочил, точно бык-перестарок при звуке кнута, из разинутой пасти рванулся призывный, клокочущий рев, но метнувшийся тотчас к нему смуглолицый залепил ему морду диванной подушкой и со страшною силой опустил рукоять пистолета на его нерушимый офицерский пробор. Генерал, подломившись в коленях, обмяк, и смуглолицый азиат, ощерившись в натуге, потащил его тушу к другим, прямиком выводящим на улицу остекленным дверям… А второй, синеглазый, что-то крикнул ему на неведомом страшном наречии, показав черным дулом на Матса: убить?!
– Мантель! Мантель! Эршиссен! – прокричал он придушенно и как будто бы освежевал Матса взглядом, так что Матс мигом понял, что хотят от него. Только руки не повиновались, не могли выжать пуговицы в прорези, пока он с опалившей его слепой радостью мелко-мелко кивал синеглазому: я сейчас! я сейчас! хоть из кожи! – и почуяв, как жарко намокли и набухли штаны, что есть мочи рванул на груди ненавистное, как будто намертво прихваченное к мясу серое сукно и с диковинной ловкостью вырвался, выскользнул из проклятой шинели… протянул, щеря зубы в дрожащей умоляющей и виноватой улыбке, и железный удар в переполненную кровью голову тотчас вышиб из Матса сознание.
И он уже не видел, как двое скорохватов с грабительской ловкостью и быстротой накинули на генерала солдатскую эту шинель, прикрыв грязно-серыми полами кричащие двухручьевые лампасы, сорвали с окна и набросили на голову фон Мюллера портьеру, раскрыли двери настежь и поволокли задрапированную тушу по перрону, и как она царапала асфальт носками подозрительно сверкающих, начищенных до блеска хромовых сапог. Он даже не знал, что он жив. И уж тем более не поражался, почему же никто из штабных офицеров не кинулся к своему генералу на грохот и крики, – потому ли, что так притупили их слух аварийные зуммеры, раскалились мозги, и они ничего уже, кроме собственных криков и ответных ругательств в телефонную трубку, не слышали?
