– К твоему зажирелому тезке?! Это пахнет мечами к твоему Ritterkreuz
[50]. А может быть, и званием оберст-лейтенанта. Вероятней всего, тебе будет предложена должность в самом OKL. А может быть, тебя назначат инструктором какой-нибудь яг-дшуле…
– Или сделают чучелом для поднятия духа усомнившейся нации.
– Именно! За эти два года в России ты сделал все, чтоб превратиться в настоящую священную корову.
– Предпочел бы вернуться сюда.
– Сумасшедший. Все, кого я встречаю, мечтают убраться отсюда, возвратиться к нормальным постелям и ваннам, а ты… Ну не хочешь же ты в самом деле отомстить красным соколам за несчастного Буби.
– А разве это не естественное чувство? Вроде мести Ахилла?
– Нет, ты неисправим. Иногда даже я тебя не понимаю. Скажи мне, где предел твоей иронии?
– Ну какая же это ирония? Наоборот, желание жить простым и цельным чувством. Почему сейчас красные снова стоят на Донбассе, а не за Уралом? Потому что им с двадцать второго июня было не до иронии. Ну а наши карательно-гигиенические операции заставили их просто ухохатываться над божественным миропорядком, который мы им предложили.
– Герман, Герман, полегче. Здесь офицер СД, и такие суждения явно ему не понравятся.
– Ну я же ведь священная корова. Ты давно с ней знаком? С Лидой Флам?
– Узнаю настоящего Германа Борха. Увы, мой друг, увы, у тебя только ночь, чтоб ее огулять. Впрочем, если за дело берется сам Борх со своими манерами и байронической скукой во взоре, то на его соперников я не поставлю ни гроша. Что ты хочешь узнать про нее? Не прошла ли она через многие руки? Ну конечно, приятель, ты у нас в этом смысле брезглив. И на взгляд-то – сама чистота, правда ведь? Успокойся, насколько я знаю, лукавый еще не похитил эту райскую местность у Господа, по крайней мере, профессионально она своей кискою не промышляет…
Лида с той же тоскливой покорностью слушает пьяные излияния Штайнмайера:
– Дорогая моя, я же ведь человек созидания. Я всю жизнь свою строил мосты. А теперь мне приходится их разрушать. Днестр, Днепр, Кубань… Моя жена Сигилд довольна: меня теперь быстро продвигают по службе. А вот сам я порою впадаю в отчаяние. Я как библейский Авраам: каждый раз, заминировав мост, я словно своего ребенка убиваю ради Господа. А знаете, чем я занимаюсь сейчас? Только тсс! Никому! Передо мной поставлена задача до основания разрушить здешнюю плотину. Это страшно секретная миссия. Со схемой расстановки детонаторов, которую я выстроил, я хожу теперь даже в сортир… уж простите меня за такую подробность. Да, да, я прикован к портфелю с плодами своей же богомерзкой работы, как каторжник, и теперь, если красные будут у этих ворот, сразу – бдыжжж! Все египетские пирамиды – взорви их кто-либо – будут лишь жалкой кучкой песка по сравнению с руинами этого левиафана. У меня сердце кровью обливается.
Лида слушала оберста с выражением тактичной участливости, как послушный ребенок, которому хочется спать и которого мучает пьяной откровенностью взрослый. На меня она и не смотрела. И такое вдруг глянуло на меня из ее безнадежных, тоскующих глаз…
В детстве я одно время мечтал стать великим шпионом, по сравнению с которым и Васмус, и Лоуренс – просто сопли на палочках. На ривьерских каникулах я с отсутствующим видом подсаживался к англичанам, французам, испанцам, эмигрантам из красной России или, скажем, воркующим парочкам, полнясь слухами о новых выводках королевских дредноутов, узнавая, что он изменяет жене, а она наставляет рога своему старику, слыша: «Да успокойся, этот маленький немец нас не понимает», получая «отлично» за свою мимикрию под глухонемого…
Патефонная музыка, истерический смех; «любопытнейший тип» из СД и другие ловцы женских тел, словно больше не в силах терпеть затянувшийся скучный концерт, друг за дружкою тянут, выпихивают проституток из номера. Вместе с яркой брюнеткой исчезает и Хассель, который еле-еле стоит на ногах. Остаются лишь Юттнер, Штайнмайер и Лида… Кто же это визжит? Расшалившийся Хассель вернулся в обнимку с расхристанной Зиной, на лице его пьяно качается предвкушение общедоступных блаженств. Лида что-то украдкой говорит инженеру и, чинно поднявшись, пробирается к выходу: сколько раз видел я вот такое выражение на лицах «воспитанных девушек», направляющихся в туалет на глазах у мужчин, – покидая свою высоту, признавая, что устроены так же, как все… Сквозь меня растет смех, подымает, толкает за Лидой…
– Стой, куда ты?! – с неожиданной цепкостью Хассель хватает меня за рукав. – Герман, будь джентльменом. Ведь она же там пи-и-сает… – высоко перешагивая всхлипы, хихикает он.
– Мы пописаем вместе, – вырываю я руку и, оттолкнув его глазами, вываливаюсь в залитый бредовым, качающимся светом коридор, еще не понимая, что делать с ней теперь… мы же просто удавим ее… как щенка, как овцу…
Обернулась рывком от стола – чистокровная сука, что не чует уже ничего, кроме взятого следа, по которому надо бежать, пусть она и напорется брюхом на острые ветки. Я рванулся к ней так, что на мне затрещала одежда, – раньше, чем она дернулась, стиснул, припер, выгибая, кладя на лопатки, прижимая затылком к столу, выдыхая в лицо на обоих наших с ней языках:
– Тихо, дура, молчи, нихт фашист!
Она что-то пыталась сказать перехваченным горлом, и лицо ее было таким, словно я вколотился в нее; свободная рука ее всплеснула – засадить со всей силы мне в голову чем-то сжимаемым… нет – предъявляя мне что-то как свой оберег: жилетные часы из желтого металла, которые заранее схватила со стола – не могла-де она не вцепиться в золотую вещицу людей высшей расы… Сапоги, нарастающий грохот – вмиг рванул на себя, развернул и, поставив ее по-собачьи, задрал затрещавший подол, напоказ свирепея и стирая губами ей шею до крови, и когда кто-то лишний вломился сюда, я уже свежевал эту девочку, вылезая из собственной сбруи, выдирал из-под платья трусы, запинаясь, царапаясь о стальные застежки чулок, в самом деле как будто готовый засадить и толкаться в нее, пробивая этаж за горячим кровяным этажом, обволакиваясь тошнотой, омерзением и болью…
– Что вы делаете?! – Отшатнувшийся Юттнер лупился на нашу собачью свадьбу.
– Убирайся! – отлаялся я, показав: не владею собой, и от Лиды меня ему не отодрать никакими цепями-ошейниками.
– Это вы убирайтесь отсюда, скотина! Вы что, озверели на фронте, майор?! Разложите ее в вашем штабе!..
Отвалившись от смятой, раздавленной Лиды, я рванул ее за руку и потащил мимо белого Юттнера, Хасселя, Зины, словно свою законную поживу туда, где мне никто не помешает. Был ли с ней кто-нибудь вообще? Мы же вздернем ее, и тогда она выпустит все, испражнится и кончит. Заволок ее в собственный номер, дернул так, что она повалилась на койку, и неестественно обыкновенным голосом сказал:
– Тихо, девочка, тихо! – Обращаясь к своей Минки-Пинки, залившейся лаем: «Просыпайтесь! Тревога! Чужие!», норовящей спихнуть мою гостью с постели в ту минуту, как я тычу в скважину непослушным ключом. – Там правее от койки – бутылка, на столе – пресс-папье, но не надо. А не то моя такса укусит тебя.
