Полчаса я провел в зрячем оцепенении, просидев в переполненной летным народом приемной, и нащупал себя среди площади, вздрогнув от настырных гудков за спиной. Обернулся на серый «мерседовский» кабриолет – за рулем сидел Хассель, удивительно свежий после жуткой вчерашней попойки.
– Садитесь, граф, доставлю с ветерком. – Он улыбался мне печально-снисходительно – как охотник убитому лосю, который, погнавшись за самкой, потерял осторожность.
Ни единою жилкой не дрогнув, я забрался к нему и велел:
– Трогай, братец.
Поползли, расчищая сигналами путь, обходя разнородные скопища наших машин и отбрасывая за спину вереницы домов и знамен, – он когда-то участвовал в ралли, мой старый знакомец. Да, с похмелья машину так не водит никто. Идиот – я же знаю его, он не раз мне показывал, как он читает мозги, то-то я удивился, что он выбрал армию, а не ведомство фон Риббентропа, это фрачное царство ласкающих собеседника глаз и отравленных рукопожатий сквозь белые нитяные перчатки.
– Я все-таки завидую тебе, – прокричал он сквозь рокот моторов и вопли какой-то поперечной машины. – Мне казалось, что нынче никто не может быть сам по себе. Ну а ты, братец, делаешь все, что захочешь. Право, истинный сверхчеловек, не обложенный пошлою пошлиной нравственности и свободный от прусского духа безрассудного повиновения. – И, устав от витийства, с оборвавшей дыхание резкостью затормозил прямо против огромного мрачного трехэтажного дома с полукруглыми многоколонными боковыми фасадами. – Знаешь, что в этом здании?
Это было одно из тех зданий, от которых туземцы бегут без оглядки.
– Напоминает большевистский зиккурат.
– Ты угадал: здесь было отделение их НКВД. А сейчас… – ну конечно, подержал над моей головой валуны, глыбы рока, – здесь размещается гестапо.
Я развалился на сиденье и, перекинув ногу через дверцу, закурил.
– Сам Герман Борх, Орел Востока… – начал он выговаривать с пародийными гневом и ужасом. – Где ваш честь, граф Борх? Где ваша верность?..
– Сейчас ее везут сюда? – оборвал я его, открывая то, что он видел сквозь опрозрачневший череп и так; оборвал, видя в нем человека, который подбрасывал Лидину жизнь на ладони, как подобранный камушек.
– А теперь я не знаю, приятель. Я не знаю, что мне делать с нею теперь. Ну зачем ты полез во все это? – В голос Хасселя капнули раздражение, презрение и смех. – Надо было ее просто трахнуть, а ты… Ты сломал мне игру. А вернее, ломай теперь голову: то ли ты все испортил, то ли наоборот. Ну давай, говори: что она тебе вывалила?
– А тебе-то зачем? Или ты подрабатываешь полотером в подвале гестапо?
– Это жалкая шутка, приятель. Я видывал тебя и в лучшей форме. Так и быть, успокою тебя: я не из этих мясников. Да они только путаются у меня под ногами, постоянно все портят своей кровожадностью. Я гауптман абвера, Герман, – не удержался он от самолюбования.
– Ну что же, я рад, что ты работаешь с мозгами, а не с туловищами. Есть надежда на то, что она пригодится тебе для дальнейших загадочных опытов, а не как отбивная. – Пусть хвастливая гордость его разопрет, выбивая все пробки, выжимая признание, в какую игру он играл с моей Лидой. – Стой, подожди, – воззрился я на Хасселя с посильным восхищением. – Так что, Штайнмайер, схема – это все ненастоящее? Я думал, что она одной ногой здесь, – кивнул я на окна гестапо. – Хотел пристрелить прямо в номере, чтобы ее не мучили, как ведьму. Вот тогда я бы точно тебе все испортил. Но что еще я мог подумать, посуди! Ведь этот Штайнмайер такой настоящий. Со своей болтовней, с фотокарточками дочерей. Только не говори мне, что он – приглашенный актер.
– Ну разумеется, приятель: самый что ни на есть настоящий. Один из лучших наших инженеров. – Хассель залюбовался собой. Ну давай, похвались, кем ты стал. – У красных ведь тоже есть зачатки мышления… Итак, у нее было две-три минуты, – он включил измерительную аппаратуру с видом шахматного чемпиона перед началом рядового поединка, – плюс пять минут у Зины…
– У какой еще Зины?
– Зина, Зина, брюнетка, повариха из бывшей партийной столовой, та, которую я так упорно обхаживал, ну! Работает с твоею ненаглядной на контрасте – разбитная бабенка и сама чистота. У красных есть девчонки на все вкусы. Ты даже представить не можешь, сколько таких подстилок с тайным дном обретается в нашем тылу. Те, кто попроще, ходят по рукам и пересчитывают наши танки и грузовики. А твоя Лида – это высший класс. Это дикарское бесстыдство красных просто потрясает, как и то, что они совершенно этих баб не жалеют. Да ведь эти дурехи и сами себя не жалеют – вот уж где фанатизм! По сравнению с их большевистскими пастырями наш душка Геббельс – просто жалкий дилетант. А еще есть старухи, мальчишки – сотни, тысячи глаз и ушей. Но я, милый мой, специализируюсь сугубо на прекрасном поле. Знаешь, как я назвал операцию? «Грязные простыни». А в наших официальных документах – «Вавилонская блудница». Плотина – это только маленькая часть. Ты и не представляешь, насколько страшную заразу мы можем передать разведке красных половым путем… Извини, я увлекся. Время, время мой друг, – заторопил он с интонацией «Я теряю секунды – мы теряем дивизии». – Что она говорила тебе в перерывах меж ласками, ну!
– Что правда за ними, что мы – людоеды, что все ее муки на дыбе ничто по сравнению со счастьем отдать свою жизнь за свободу… – начал я заунывно-страдальчески перечислять. – А чего же ты жаждешь услышать? С кем выходит на связь? Кто и где ее спрячет? Я ее не пытал, пересказать ее чистосердечного признания не могу. Их, должно быть, учили: никому ничего никогда. А тем более майору люфтваффе, с какою бы нежностью тот ни смотрел. Поняла ли она, что ты водишь их за нос? Не знаю. Я могу передать тебе только свои ощущения. Она смотрела на меня, как пойманный зверек. Словно бы говоря: я же так молода, ничего еще не испытала… В общем, ты знаешь все эти бабьи ужимки не хуже меня. Она хотела вырваться, приятель. Не спасти свою жизнь, а именно что сообщить своим командирам о чем-то насущном. Она бы, наверное, даже легла под меня ради этого. Да ты, если хочешь, спасибо мне должен сказать. Я просто пришел и сыграл свое соло, которое ты мог включить в свою партитуру и сам. Я, можно сказать, привнес в твой спектакль элемент неожиданности, а стало быть, и большей достоверности, не так? В конце концов, она не выбросилась из окна и не зарезалась отравленным кинжалом… – Я долбил в одну точку: отпусти, отпусти, дай зараженной крысе возвратиться в свою стаю. – Чего ты еще хочешь от меня? Чтобы я восхитился твоей грандиозной игрой? Ну так я восхищен. Я, признаться, считал тебя совершенной пустышкой. Что дальше? Я должен теперь застрелиться, не вытерпев позора и оставив покаянную записку?
– А как же ты хотел, предатель родины? Все дело в том, что я хотел играть с ней вдолгую – использовать ее и дальше как конверт. А теперь мне придется отпустить эту дрянь насовсем. – Вбил в меня колотящееся ликование: да! – Только ужас ее положения в том, что за эту плотину свои же отправят ее на костер.
А это мы еще посмотрим, пустомеля, к чему уцелевшую девочку эту представят: к костру или к ордену Красного Знамени. Только бы не посмертно – посмертно ничего не надо никому.
