– Да, наказать вас в самом деле невозможно, – покивал он с наигранным бешенством и восхищением. – А знаете, другого я от вас не ожидал.
По крупным буквам я читал его мозги – понимал, почему он со мною так цацкается. В конце концов, именно мы, полтораста воздушных убийц-рекордсменов, оставались единственным для него оправданием. В этих выпуклых светлых глазах давно уже проглядывало что-то беспокойное – если не обреченное, то удрученное. Как в глазах у кастрированного племенного быка. Фюрер больше его не ласкал. Только ленивый не ругал его за безупречное снабжение мучеников Сталинградского котла в сочетании с личным жирующим лоском, а теперь, когда RAF
[54] стали просто унавоживать тонными бомбами Рурскую область, погребая немецких детей под завалами и грозя обвалить всю промышленность Рейха, небо отяжелело над самой его головой.
Провожая меня до дверей и похлопывая по плечу, он спросил:
– А вы лично, мой друг? Могу я для вас что-то сделать? Как пилот для пилота? Я прошу вас, мой друг, – без стеснения, а верней, без дворянского высокомерия. Всем сейчас тяжело. Даже самые сильные немцы нуждаются. Ваши близкие? Ваша семья? Ваш достойный отец? Вы женаты?
Услышав, что нет, он взглянул на меня с изменившегося расстояния, с осуждающим недоумением и как будто бы даже брезгливым испугом.
– А вот это вы зря. Вы же сильный мужчина с могучей естественной тягой к продолжению рода. Я понимаю: девочки, красотки кабаре, всех хочется попробовать… но, черт возьми, арийский брак – это святое. Вам надо всерьез об этом задуматься, Борх. Идет тотальная война. Ваша кровь как арийца и героя Германии ценна, мы не должны ее лишиться, если вам суждено положить свою жизнь на алтарь. В конце концов, не мне вам говорить о вашем древнем роде. Предупреждаю: в следующий раз вам придется отчитываться передо мною не только о сбитых, но еще и о вашем потомстве, наследниках, слышите?
Я немедленно вспомнил о Руди, этом выродке и дезертире священного репродуктивного фронта.
– В связи с моей бездетностью, рейхсмаршал, я уже не могу попросить вас о помощи?
– О нет, валяйте, сделайте мне милость.
– Моего брата Рудольфа призывают на службу.
– Таков теперь долг каждого немца. – Железное устройство под дюймовым слоем жира воспроизводило свои выступления по радио.
– На фронте он не проживет и дня, – сказал я. – И мое убеждение: его жизнь и кровь для народа не менее ценны, чем моя или ваша. По уверениям Штрауса и многих, он – выдающийся немецкий музыкант.
– А отчего же он не принят в Музыкальную палату?
– В силу некоторых эстетических разногласий с большинством ее членов – пошляков, ретроградов и скучных подражателей Вагнера.
– Так, так, – проговорил рейхсмаршал неприязненно. – Значит, пока вы рветесь в пекло на Востоке, ваш выдающийся немецкий музыкант норовит отсидеться за спиной у геройского брата?
– Во-первых, он готов отправиться на фронт. И если надо, умереть, исполняя свой долг. Но, герр рейхсмаршал, я уже потерял одного брата там… – Как умел, впрыснул в голос дрожащее: «Я железный не весь, есть во мне еще теплое, мягкое, жалкое». – А во-вторых, я не навязываю вам брата в адъютанты. В рядовые технического персонала, и только. Из него никудышный солдат, но усердный работник.
– Ну, у нас столько аэродромов, летных школ и так далее. – Посмотрел он проказливо, только ради меня изыскав что-то из замороженных, сокращенных войною ресурсов человеколюбивого сердца.
– Благодарю вас, герр рейхсмаршал, – отчеканил я так, словно принял положенное по моей личной силе, и выдохнул: целиком, навсегда брата вытащил со скотобойни, уберег от войны, откупил от судьбы…
Я лежу со звенящей башкой под брезентовым пологом, пялясь в черный квадрат нежилого, остывшего неба, возвращенный туда, куда требовал, и вспоминая вечер с братом в «Адлоне». Зал был полон красавиц в вечерних нарядах и мужчин в превосходных, alta moda, костюмах – итальянцев, японцев, румын, родовитых баварцев… Разветвленные связи на самом верху все решали, и если б не «высокая принципиальность» нашего отца, то и Руди давно стал бы жителем этого острова избранных посреди беспощадной действительности продуктовых талонов и скотских вагонов, увозящих немецкое простонародье на фронт. Брат не просил меня: «спаси», «не отдавай меня туда». Милостью Геринга его отправили в Баварию, в открытую недавно в Регенсбурге истребительную школу – благодатное место земли, еще не тронутое ни одной британской бомбой.
Под рукой шевельнулась и сдавленно заскулила моя Минки-Пинки, мокроносый барометр этой войны. Говорят, звери первыми чуют подползающий к теплому лежбищу гул. Народившийся в плюшевой бездне мироздания вой затопил все мое существо, весь Донецкий бассейн, и земля подо мной, став упругой и звонкой, как накачанный кожаный мяч и доска под ногой прыгуна, с перекатистым стоном спружинила, вплоть до самого глиняного келловейского яруса, мезозоя, докембрия. Прежде чем я сорвался с подстилки, раздался ослепительный молнийный свет, пронизав наш брезент, как тончайший батист. Сразу следом обрушился страшный земляной или даже гранитный удар, почему-то не вырвав сознание и чувства у всех четверых и собаки, – показалось, что нас в эту землю вобьет и раздавит, точно горстку смородины пестиком, но брезент, как ни дико, не схлопнулся, продолжая пульсировать и проседать словно под изгибавшимся и сдуваемым в сторону непрерывным потоком воды.
Я ощутил, что стек на четвереньки, сам не зная, ни как, ни зачем принял эту звериную позу, осознав, что схватил Минки-Пинки, как ребенок игрушку, без которой его не уложишь в постель, и засунул ее под рубашку, сделав словно еще одним сердцем, гладкошерстым, когтистым, единственным, – потому что мое уж не билось. Ужас не затопил меня, потому что того, кто был должен этот ужас вмещать, больше не было – столь ничтожен я был по сравнению с тем, что гремело, бушевало, лилось и сверкало вовне. Я видел только свет – испепеляющий сознание, воздух, тело. Полыхало с такой частотой, что свет казался некой единственно возможной всепоглощающей средой, не сменяясь и бритвенно краткой темнотой как свободой, передышкой, покровом.
Было поздно гадать, что же это: взрыв невиданной бомбы, вселенский потоп, столкновение с Солнцем, расплавившим Землю в своей водородной субстанции. Все стихии смешались: по палатке хлестали потоки земляного дождя, желто-красные молнии разрывали не черное небо, а недра. А потом навалилась безвоздушная тьма. То безымянное, слепое, не сознающее себя, что было мной, поползло на карачках куда-то, только так и способное двигаться, что-то чувствовать, чем-то дышать.
Я нащупал себя посреди странной ямы – не воронки, а именно полузасыпанной ямы, будто вырытой загодя братской могилы с озаренными жирным оранжевым светом прямыми двухметровыми стенками. Всеобъемлющий грохот умолк, как обрезанный, или просто был выдавлен из моей головы слитным звоном, словно колотый лед на заторе проточной водой. Мой рот был разинут до хруста, потому что иначе голова и отбитые легкие лопнули бы. Мы пресмыкались на восьми квадратных метрах – четыре позвоночных существа, еще или уже не человека. Я почувствовал под животом и грудиной сокращавшийся и разжимавшийся мускулистый комок – Минки-Пинки рвалась на свободу, раздирая рубашку когтями. То, что было живым, не раздавленным мной, поднялось на колени, потом – в полный рост, вырастая, прямясь, как примятый побег.
