Выслушав, Илья усмехнулся:
— Вот чертово отродье… Ладно. Беги скорей.
Маргитка исчезла мгновенно, подхватив с пола свою одежду, — словно и впрямь не было девчонки тут. Илья встал, взял со стола бутылку, с наслаждением сделал несколько глотков и растянулся на диване, уткнувшись лицом в подушку: пусть думают, что пьян в стельку. Эх, что за девка… Если бы можно было махнуть на все рукой и поверить ей…
Хлопнула дверь, в залу повалили цыгане. Увидев распростертого на диване Илью, они удивленно сгрудились на пороге. Митро потянул носом воздух, вполголоса выругался:
— Едрена Матрена, и этот туда же… Завтра обоих убью! Настька! Забирать это тело недвижное будешь?
— Да пусть уж тут остается, — расстроенно сказала Настя.
Илья услышал, что жена подходит к дивану, и захрапел во всю мочь. Пусть лучше завтра Митро голову с живого снимет, но только не объясняться сейчас с Настькой! Ей ведь одного взгляда хватит…
— Илья…
Он молчал.
— Кажется, спит. — Настя отошла.
— Вестимо, спит, — услышал Илья насмешливый голос Стешки. — Ну и какой тебе, золотая, с него доход? Одна забота — в кабак да на боковую…
— Замолчи. Пойдемте спать.
Глава 6
Ранний луч солнца пробился в щель между занавесками, прополз по стене, скатерти, половицам, взобрался по одеялу на постель и удобно устроился на носу Ильи. Тот поморщился, сердито заворчал. Лежащая рядом Настя, протянув руку, задернула занавеску. Луч обиженно прыгнул обратно на подоконник, замер на роскошном букете темно-красных пионов, с трудом помещавшихся в пузатом горшке. Настя улыбнулась, вспомнив о том, как вчера Илья и дети не могли взять в толк, откуда в запертой комнате сама собой появилась охапка цветов? Она, Настя, удивлялась и всплескивала руками вместе с ними, не желая выдавать сына Митро, который рано утром умудрился влезть с этим веником на ветлу под окном и ловко вбросить пионы в открытую створку. Притаившейся за дверцей шкафа Насти Яшка не заметил, а та, стараясь не шевельнуться, улыбалась про себя: зацепила Дашка парня… Где он только сумел отыскать такие пионы? Не иначе, у купца Толоконникова в саду похозяйничал. Хороший сын у Митро. Чем черт не шутит, может, повезет Дашке.
Илья, не открывая глаз, зашарил рядом с собой, сонно позвал: «Настька-а…» — и она дала ему руку. Он тут же успокоился, улыбнулся чему-то и снова захрапел. Настя, погладив встрепанные черные волосы мужа, вздохнула.
Где его вчера черти носили? В ресторан со всеми не пошел, хоть и обещал, невесть где болтался вечер и ночь, под глазом синяк… И не пьян был ни капельки, хоть и прикинулся, что — в стельку. Сумел бы он, пьяный, проснуться среди ночи, подняться в комнату да к жене под бок влезть, как же… Снова, похоже, начинается, грустно подумала Настя, вытягивая руку из ладони мужа и отодвигаясь на край постели. Опять красавица какая-то зацепила его, будь она неладна. Тридцать восьмой год мужику, вот-вот внуки пойдут, а все не уймется никак.
Вот знать бы ей обо всем с самого начала, семнадцать лет назад, когда глупой девкой она сбежала с этим чертом из отцовского дома. И куда сбежала — в табор! Жаль, что человеку своей судьбы ведать не дано. Если бы Настя хоть немного догадывалась о том, что за жизнь у нее будет с Ильей… Нет, все равно сбежала бы. Видит бог — все равно!
Если вспомнить, то не так уж страшно оказалось в таборе. Нужно было лишь привыкнуть, и Настя старалась изо всех сил. Вместе с Варькой вставала до света, разводила костер, носила воду, готовила еду, шла с другими цыганками в деревню гадать и побираться. И… плакала от отчаяния и бессилия, глядя на гаснущий огонь, содранные до крови ладони, выплескивающийся из котелка на угли суп, фартуки цыганок, полные картошкой, салом, пирогами, украденными курами, и свой — пустой, как и рваная торба… Так уж повелось в таборах, что хлеб на каждый день достает женщина. Настя знала об этом, но одно дело — знать, а совсем другое — попасть вдруг в эту чужую жизнь. Кочевые цыганки учились всему с детства, любая таборная девчонка уже в три года бегала с матерью на промысел. А Настя? Она, городская певица, ведать не ведала до замужества, как это — гадать и попрошайничать. Спасибо Варьке — не бросала ее. А Илья…
Может, поэтому она и любит его до сих пор. И прощает все: и загулы, и пьянки, и баб его несчитаных… Прощает потому, что в тот первый, самый трудный год в таборе Илья ни словом не упрекнул ее, растерянную, неумелую, не знающую, как добыть денег в семью. Не упрекнул, не обругал, ни разу не бросил в сердцах, что вот, мол, у всех бабы как бабы, а у меня… А о том, чтобы кнут поднять на жену, у Ильи и в мыслях не было. Настя это знала наверняка, хотя любой другой цыган в таборе мог до полусмерти избить свою бабу, не принесшую вечером добычи. А Илья еще и подсмеивался над расстроенной Настей, показывающей ему вечером свои копейки:
— Это что такое? Достала? Ты?! Ну — прямо миллион без рубля! И чего ты их мне принесла? Пошла бы да леденцов себе купила или книжку… Ну, что ты плачешь, глупая? Что я, не знал, кого брал? Проживем, ничего… Вон, Варька что-то приволокла, идите жарьте.
Да, самым трудным было то время. Но и самым счастливым. Пусть теперь тетя Маша, Стешка, сестры и прочая родня охают и жалеют ее. Ничего они не знают. И не понимают того, что сейчас Настя полжизни бы отдала за то лето, когда они с Ильей так любили друг друга и, казалось, все несчастья на свете им нипочем. А потом беды посыпались, как горох из порванного мешка, и до сих пор мороз по спине, как вспомнишь…
Настя встала с постели, подошла к столу, повернула к себе круглое зеркало в деревянной раме. Внимательно, словно за прошедшую ночь что-то могло измениться, всмотрелась в свое лицо. Слегка улыбнулась.
А что, очень даже и ничего она еще. Особенно если левой щекой не поворачиваться. Она сама давно к этим бороздам на лице привыкла, а вот родня… Всполошились, как куры на насесте: «Ах, бедная, ах, несчастная, ах, красота пропала…» Да бог с ней, с красотой! Жаль, конечно, все-таки хороша она, Настя, была в девках, но… Не помчись она той проклятой ночью в овраг спасать мужа — сидела бы сейчас вдовой, как Варька. И такой же бездетной. Все в таборе удивлялись потом, почему жена Смоляко совсем не плачет по своей красоте. Не объяснять же было им, что она не только красоту — душу бы черту продала за то, чтобы муж бросил опасный промысел. Если честно, Настя даже радовалась случившемуся, забыв, что чуть не отправилась на тот свет и что лицо теперь до смерти останется изуродованным. Зато больше не придется бродить в потемках по табору, ожидая Илью с чужими лошадьми в поводу, зажимать ладонью сердце, раскидывать дрожащими руками карты, умирая от страха — вдруг выпадет черная. За это даже жизни целой не жаль, а красота… пропади она пропадом. Тем более что скоро Настя поняла: она ждет ребенка. Своего Гришку, первенца.
Когда в Смоленске у Ильи появилась другая женщина, цыганки доложили Насте об этом сразу же. Всю зиму она втихую плакала, ничего не говоря мужу. Пользы в таких разговорах Настя не видела никакой, да и Илья, едва узнав, что жена в тяжести, теперь все вечера и ночи проводил дома. И, может, все бы так и сошло на нет само собой, если бы ранним весенним утром к их дому не подбросили корзинку с Дашкой, которой тогда был месяц от роду.
