— Пхэнори… — одними губами позвала она, но Дашка услышала, пошевелилась, и Маргитка чуть не разревелась снова, увидев ее прозрачную, страшно похудевшую руку с синими жилками на запястье.
— Маргитка… ты?
— Можно я подойду?
— Ты заразишься… — начала было Дашка, но Маргитка метнулась к постели, опустилась на колени, схватила тонкую руку.
— Ну, как ты? Как ты, пхэнори?
Дашка не ответила. Маргитка снова начала всхлипывать.
— Пхэнори, ты не помирай только… Не надо, ради бога… Это же из-за меня… Из-за меня все, слышишь? Отец твой не виноват, он не хотел, это я сама сделала, все — сама! Дашка, если ты помрешь, я тоже себя жизни решу! В тот же час на нож брошусь, слышишь? Дашка-а-а-а…
— Маргитка, не надо. Слышишь — не надо, — вдруг отчетливо произнесла Дашка. И рыдания тут же оборвались.
— Не буду, пхэнори… Не буду, миленькая… — с готовностью зашептала Маргитка, суетливо вытирая обоими кулаками распухший нос. Дашка пошарила руками по одеялу, попыталась приподняться, охнула.
— Ты лежи, пожалуйста, тебе нельзя… — пробормотала Маргитка. Дашка, повернувшись к ней, нашла ее руку.
— Маргитка, не надо. Ты только себя погубишь. Отец, он… Ему все равно никто, кроме матери, не нужен. Я наверное знаю. Ты ему не верь. Не надо. Он тебя в гроб сведет. Слышишь?
Заголосив, Маргитка прижалась лбом к горячей, сухой руке.
— Не буду, пхэнори! Не буду! Не поверю! Уйду сама — только не помирай! Сдохну, а уйду, клянусь! С Паровозом в Крым поеду!
Скрипнула дверь. В комнату вошла Настя с тазом воды в руках. Застигнутая врасплох Маргитка вскочила, ощетинилась. Настя посмотрела на нее спокойно и устало. Ставя таз в угол, вполголоса сказала:
— Ступай, девочка. Заразишься еще.
Маргитка опрометью выбежала из комнаты.
* * *
Трактир Медведева на углу Солянки и Подколокольного переулка в этот дождливый день был почти пустым. Плешивый хозяин в бабьей кацавейке поверх заплатанной рубахи читал «Московский листок», трое половых сгрудились у окна, вполголоса обсуждая какие-то свои дела, девчонка-служанка мыла стаканы в лохани, на буфете, свесив хвост, дремал жирный кот. Частыми посетителями этого грязноватого, темного тактира были извозчики с Таганки, нищие и проститутки с ближнего Хитрова рынка и обедневшие мастеровые. Но сегодня даже постоянные клиенты не пришли, лишь в дальнем углу дремала над миской мятой картошки оборванная старуха, да у окна сидел, положив перед собой на столешницу сжатые кулаки, Сенька Паровоз. Он сидел так уже четвертый час, почти не меняя положения, смотрел в плачущее дождем окно, иногда поглядывал на дверь. Хозяин косился на него, мялся, молчал, но, когда ходики отбили пять, не выдержал и выбрался из-за стойки. Семен, отодвинув пустой стакан, из-под которого тут же выбежал прусак, перевел на хозяина тяжелый взгляд:
— Чего тебе неймется?
— Сам знаешь, Семен Перфильич, — заискивающе заговорил тот. — Тебя ведь, не в обиду будь сказано, по всей Москве ищут. Христа ради, не светись у меня тут. Случись чего — убытку не оберешься…
— Ну, по миру я тебя пущу… — съязвил Сенька, гоняя прусака пальцем по столу. — Свихнулся ты, что ли, Кузьмич? Какой тебе убыток, ежели я погорю? У тебя и так через день на второй облавы. Не «Эрмитаж» небось содержишь, не фасонь.
Снаружи послышались приближающиеся мокрые шлепки: кто-то со всех ног бежал босиком по лужам. Семен упустил прусака, поднял голову. Хлопнула дверь, и в трактир влетел Спирька. Кинув быстрый взгляд по сторонам, он увидел Паровоза, и его чумазое лицо выразило крайнюю степень изумления:
— Семен Перфильич, здесь еще? А я-то думал, уже в Джанкой катите с Машкой…
— Не мети! — Сенька отвернулся к окну. Не глядя на Спирьку, спросил: — Да ты точно был у нее? Записку передал?
— Все в лучшем виде исполнил, утром еще! — побожился, стукнув себя грязным кулаком в грудь, Спирька.
— Что она тебе сказала?
— К черту послала.
Семен усмехнулся. Снова задумался, положив кулаки на стол. Спирька настороженно следил за ним. Наконец, набравшись смелости, подбежал и что-то шепнул на ухо. Паровоз отмахнулся от мальчишки как от мухи:
— Пшел ты…
— Семен Перфильич, погоришь! Паровоз, не гневи бога, фарт не вечно пляшет! За три часа не пришла — значит, уж и не явится! — зашипел Спирька. — Грех из-за бабы пропадать, я дело говорю, ты бы…
— Тырца в зубы изобразить? — лениво спросил Семен. — За мной не засохнет.
— Ну, как знаешь. — Спирька обиженно направился к двери, открыл ее… и тут же шагнул обратно. Паровоз взглянул в изменившееся лицо мальчишки. Медленно поднялся. Спросил неожиданно охрипшим голосом:
— Что там?
— Рви когти, Семен Перфильич, — сглотнув слюну, прошептал Спирька. — Городовой Федот Иваныч сюда идут.
— Охти! — всполошился хозяин за стойкой. Метнулся за кренящуюся, давно не беленную печь трактира с выбитыми кирпичами, отдернул рваную занавеску, за которой обнаружилась аккуратная дверка.
— Семен Перфильич, живо сюда! Прямой дорогой в Свиньин переулок вылезешь, на Хитров нырнешь. Давай поспешай, я ему зубы-то заговорю, не впервой. Ну, давай, давай, давай!
Семен медлил. Его черные глаза из-под тяжелых век без всякого выражения смотрели на бегущие по окну капли.
— Парово-о-оз! — взмолился и Спирька. — Что ж ты, дьявол, канитель тянешь?
— Завернись, — поморщившись, бросил Паровоз. Спирька по-бабьи всплеснул руками, но больше сказать ничего не успел, потому что дверь отворилась, и в трактир, загородив на миг весь проем, шагнул городовой с Хитровки. Это был знаменитый на всю Москву Федот Иваныч, огромный человек в потрепанной, давно потерявшей вид и цвет шинели, из полуоторванного кармана которой торчал рыбий хвост. Внимательный взгляд маленьких бесцветных глаз мгновенно обшарил весь трактир и остановился на Паровозе. Федот Иваныч отряхнулся от дождевых капель, подойдя к стойке буфета (старые половицы отчаянно скрипели при каждом его шаге), выпил налитую Кузьмичом стопку водки. Бросил через плечо густым басом:
— Здорово, Семен.
— Здравствуй, Иваныч, — отозвался тот.
— Как живешь-хлебуешь?
— Твоими молитвами.
— Эхма, грехи наши тяжкие… — Городовой поставил пустую стопку, обстоятельно вытер мокрые от дождя и водки усы. Не спеша произнес: — А ведь мне тебя взять велено, Семен.
— Ну так бери, — усмехнулся Паровоз. На его лице блуждала странная улыбка, глаза то шарили по трактиру, то устремлялись к окну. Спирька у двери напряженно следил за этим взглядом, надеясь уловить хоть какой-то знак, но Паровоз — нарочно ли, нечаянно ли — не замечал этого.
— Да ты уж лучше сам поди, — спокойно предложил городовой, подцепляя из миски на стойке соленый огурец. Паровоз обернулся, поглядел на него, посоветовал:
