Поднявшись из холодной кухни, она вновь оказалась окутана дневным теплом и солнечным светом. Но теперь, хотя никакой особой необходимости торопиться у нее не было – часы в холле показывали, что сейчас всего двадцать минут третьего, а значит, все на свете еще заняты ланчем, – ей вдруг захотелось поскорее из этого дома уйти, она и без того уже достаточно видела.
И как раз в этот момент (так что впоследствии она всегда сможет точно назвать время этого звонка) где-то поблизости зазвонил телефон – точнее, один из телефонов, имевшихся в доме, которого она раньше не заметила. Она вздрогнула и буквально замерла на месте. У нее было странное ощущение: телефон звонит именно потому, что она невольно подошла к нему слишком близко. Трубку она, разумеется, не сняла. Это было бы в высшей степени глупо, хотя она очень даже неплохо умела отвечать на телефонные звонки. Телефон все звонил и звонил, а она так и продолжала стоять рядом, боясь пошевелиться, словно телефон тут же заметил бы малейшее движение с ее стороны. Чувствовала она себя при этом чрезвычайно глупо.
Но разве не чрезвычайно глупо было стоять голой в холле незнакомого дома?
Она снова поднялась по лестнице в спальню Пола. Там все было, разумеется, по-прежнему. Только солнце, все еще светившее прямо в распахнутые окна, немного склонилось к западу. Их одежда комком валялась на кресле, и брюки Пола, так ему и не понадобившиеся, переплелись с ее чулками. Одеяла, отброшенные в сторону, сползли на пол. А то пятно на простыне уже немного подсохло. Все было почти по-прежнему, и все же ей казалось, что за то короткое время, что ее здесь не было, комнату Пола словно окружили некой невидимой стеной. Неужели это та самая комната, в которой мы…? Неужели мы действительно здесь…?
Это, собственно, и был самый главный вопрос. Неужели это действительно произошло?
За окном неумолчно щебетали птицы, и в синем небе она не видела – а может, просто впоследствии не смогла вспомнить, видела или нет, – ни облачка.
Зеркало-трельяж у туалетного столика в последний раз предложило ей полюбоваться собственной наготой. А потом она быстро оделась. Одежда, скользнув по телу, льнула к нему, точно привычная личина. Джейн ласково коснулась брюк Пола – ей хотелось всего лишь коснуться их, погладить, но ни в коем случае не прижать к себе, не смять! Окна она закрывать не стала. Потому что и Пол вполне мог со свойственной ему беспечностью оставить окна открытыми. Пусть Этель их закрывает. Да и кому пришло бы в голову подтащить к его распахнутым окнам приставную лестницу и…? И постель она убирать не стала, даже то пятно не прикрыла.
Молодые люди в рамках на туалетном столике теперь, похоже, совсем не обращали на нее внимания. Неужели ей из простого тщеславия тогда померещилось, что они за ней подглядывают? Пожалуй, да. Во всяком случае, сейчас они равнодушно смотрели как бы сквозь нее в объектив фотоаппарата, когда-то давно щелкнувшего их на память. Она еще несколько мгновений постояла в дверях, запечатлевая в памяти свою собственную последнюю «фотографию». А потом ушла.
В холле она снова на минутку остановилась и взяла – сорвала – один цветок, выбрав его в самой гуще ветвей орхидеи, пышным кустом вьющихся над чашей. Что ж, если он не сорвал этот цветок, его сорвет она. Впрочем, она сразу поняла: если она вздумает украсить свое платье орхидеей и в таком виде вернуться в Бичвуд, это станет самым ярким свидетельством ее преступных деяний. Нет, этот цветок не был предназначен для того, чтобы его носить. И она сунула его туда же, куда еще утром спрятала свои полкроны, сознавая, что там он, скорее всего, сразу поломается и истреплется, но для нее все же будет служить доказательством того, о чем она всегда будет помнить. Только она одна. И никто другой об этом даже никогда не узнает.
Итак, лучше всего, с ее точки зрения, были истории о приключениях, а вовсе не детективы. Книги для мальчиков. И интервьюер вполне мог – в шутку, разумеется, – спросить у нее, не желая, чтобы интервью получилось чересчур «книжным»: «А сами мальчики вам нравились?»
«О да», – ответила бы она, старая восьмидесятилетняя женщина, так небрежно махнув рукой, словно когда-то поклонники выстраивались к ней в очередь. И аудитория в темном зале наверняка бы вежливо загудела. А интервьюер, возможно, даже не заметил бы за всеми этими шуточными вопросами и ответами, как она на мгновение сердито прищурилась и поспешила сменить тему.
Дело в том, что уже сама по себе жизнь может быть приключением, считала она. Именно таков тайный смысл («подтекст», как сказали бы теперь) всех тех, столь любимых ею, книг. Да и существует ли какой-то иной способ прожить жизнь? И приключение совсем не обязательно должно быть связано с пиратами, бегством от опасности и спасением. Оно может заключаться, например, в постоянном умственном напряжении. В предположениях. В попытках представить себе. Вообразить. На что, собственно, писатели тратят свое время? Ведь писатели – это самые неприключенческие души на свете, не так ли? Сидят с утра до ночи за письменным столом и что-то себе воображают.
Но ничего подобного она никогда интервьюеру говорить бы не стала. Разве что подмигнула бы ему покровительственно, поджала иронично губы и, словно дразня, ускользнула в сторону от тех истин, на которые он намекает.
Я начну историю своих приключений…
Ключ она положила под кусок каменного ананаса. Интересно, думала она, как это Фредди ухитрился расколоть крикетной битой такую штуковину? Вот если бы боевым топором… Но она не знала даже, кто из тех, в серебряных рамках, Фредди. Она могла бы, наверное, спросить у Пола, ей, пожалуй, даже следовало бы спросить, но она так и не спросила: «Кто из них кто?» Не попросила: «Расскажи мне о них». Может быть, когда они лежали рядышком в постели, момент для этого как раз был вполне подходящий? А может, Пол и не стал бы отвечать на ее вопросы, и на лице у него возникло бы такое выражение, словно он отведал какой-то гадости?
Теперь она этого уже никогда не узнает.
Возле парадного крыльца к стене был прислонен ее велосипед – потенциальная улика, которая так никому и не понадобилась, чтобы разгадать совершенное ею «преступление». Сперва она, взявшись за руль, просто вела велосипед по гравиевой дорожке и лишь потом вскочила в седло, отчего-то задыхаясь и хватая воздух ртом. Ей было немножко больно там, между ногами, где седло касалось неких сокровенных местечек. Она подобрала юбку повыше и подоткнула ее. Теплый прозрачный воздух дрожал и переливался вокруг нее, словно легкая пелена.
И Джейн вдруг охватило мощное чувство свободы. Ее жизнь только еще начинается, она вовсе не кончилась потому, что Пол собирается взять в жены другую. Впоследствии она так никогда и не сможет объяснить даже самой себе эту столь нелогичную и совершенно неожиданную перемену в собственном настроении. Как если бы этот день вдруг взял и вывернулся наизнанку, как если бы то, что она оставляла сейчас позади, не было погребено в особняке Апли и утрачено для нее навсегда. Напротив, оно словно вырвалось оттуда, вынырнуло на поверхность, разлилось в воздухе, и она с наслаждением этот воздух вдыхала. Нет, этой перемены в себе она никогда объяснить не сможет, однако охватившее ее в тот момент чувство отнюдь не ослабеет, даже когда она узнает – а это произойдет достаточно скоро, – до чего этот день и впрямь оказался вывернутым наизнанку. Разве может жизнь быть одновременно и столь жестока, и столь щедра к одному и тому же человеку?
