– Не двигайся, Джей.
Между тем ей хотелось немного оглядеться, ведь она никогда прежде не бывала в этой замечательной комнате. Туалетный столик с зеркалом-трельяжем, заставленный всякими мелкими предметами, в основном серебряными. Кресло с полосатой обивкой – золотые полосы на кремовом фоне. Шторы с таким же рисунком, полностью раздвинутые (он так и раздевал ее при раздвинутых шторах!) и чуть колышимые ветерком. Распахнутое окно. На полу неяркий ковер в серо-голубых тонах – такой оттенок приобретает в солнечном свете дымок от сигареты. Поток солнечного света, льющийся из окна. Кровать.
– Что это, Джей? Ты там свое сокровище припрятала?
Его пальцы что-то нащупали в упавшей на пол одежде.
Это была монетка в полкроны.
В Материнское воскресенье 1924 года мистер Нивен действительно видел, как Джейн неторопливо отъезжает от дома на велосипеде. Он как раз вывел свой «Хамбер»
[2] из гаража и поставил перед крыльцом, поджидая миссис Нивен. Чаще всего, думала Джейн, стоя перед Полом неподвижно, мистер Нивен все-таки сам «разоблачает» миссис Нивен, если ей самой трудно раздеться. Какое слово – «разоблачать»! Она предполагала также, что миссис Нивен вполне может попросить мужа: «Пожалуйста, Годфри, разоблачи меня», – но, разумеется, совсем иным тоном, чем когда обращается к горничной. Или, например, мистер Нивен – и тоже не совсем обычным тоном – может спросить у жены: «Можно мне разоблачить тебя, Клэр?»
Джейн предполагала даже, что мистер и миссис Нивен вполне могут время от времени… хотя лет восемь назад они и потеряли обоих своих «храбрых мальчиков». Да нет, она не просто предполагала. Она порой видела свидетельства этого. Ведь это она меняла простыни.
Но даже в Материнское воскресенье она не могла понять, каково это – быть матерью двух сыновей и потерять обоих, одного за другим, в течение нескольких месяцев. Не знала она и того, что может чувствовать в такой праздник мать, потерявшая своих сыновей. Мать, которая понимает: ни один из ее мальчиков уже никогда не придет ее навестить с традиционным букетиком или коробкой симнелов
[3].
Но у Пола Шерингема через две недели свадьба, и он в своей семье единственный из сыновей, оставшийся в живых. И Нивены, разумеется, на его свадьбу приглашены. Ведь Пол стал теперь (и ох, как хорошо ему это было известно!) любимцем обеих осиротевших семей.
Сейчас, думала Джейн, мистер и миссис Нивен наверняка уже уселись рядышком в автомобиль и едут по освещенной ярким весенним солнышком дороге в Хенли. А Милли еще с утра, раньше всех, укатила из Бичвуда, скрипя колесами велосипеда по гравиевой дорожке, чтобы успеть на поезд в 10.20 из Титертона. И особняк в Апли тоже сегодня совершенно опустел, словно кто-то услужливо предоставил его им двоим в полное распоряжение — мистер и миссис Шерингем, «показушники», уехали в Хенли на встречу с «вождями племен», а кухарку Айрис и горничную Этель утром отвез на станцию в Титертон не кто иной, как сам Пол Шерингем.
Он только сейчас, раздевая ее, рассказал об этом – точнее, ее он к этому времени уже раздел, и теперь она стояла посреди залитой солнечным светом комнаты совершенно голая и в свою очередь, как бы оказывая ему взаимную услугу, тоже его «разоблачала».
– Между прочим, я сам отвез Айрис и Этель на станцию.
Вряд ли имело смысл докладывать ей об этом. Разве это имеет какое-то отношение к тому, чем они сейчас занимаются, думала Джейн. И вряд ли – но так она подумала уже впоследствии – ему вообще стоило это делать. В такое замечательное утро Айрис и Этель, наверное, с не меньшим удовольствием прогулялись бы пешком. До железнодорожной станции в Титертоне от Апли даже ближе, чем от Бичвуда.
Может, Пол просто пытался таким образом объяснить, почему ей так мучительно долго пришлось ждать его телефонного звонка? И хотел, чтобы она была уверена: дом целиком и полностью в их распоряжении и там совершенно безопасно? Что он сам все уладил, удалив прислугу?
Но он сообщил ей об этом с какой-то невероятной, не типичной для него серьезностью. Словно хотел, чтобы она поняла – именно так она и будет думать впоследствии, – что в этот особый, словно перевернутый вверх тормашками день он сам решил взять на себя некую второстепенную роль, хотя чаще всего вел себя с ней как самый что ни на есть лорд из лордов. Он не только услужливо распахнул перед ней двери своего дома, словно предлагая его ей, но и сам раздел ее, точно был ее слугой, рабом, а еще – в полном соответствии со своей новой ролью – он решил оказать посильную услугу таким же, как она, служанкам.
– Я доставил их на родительском автомобиле прямо к поезду, который отправлялся в девять сорок.
Теперь родительский автомобиль уже, наверное, припаркован где-нибудь в Хенли, думала Джейн, а собственная машина Пола, небольшой гоночный автомобиль с опускающимся верхом, рассчитанный на двоих, по-прежнему стоит в гараже, то есть в бывшей конюшне.
Возможно, он делал так каждый год. Возможно, отвозить прислугу на станцию в Материнское воскресенье – одна из традиций семейства Шерингем. Но он вдруг сказал:
– Мне хотелось как следует с ними попрощаться.
Как следует попрощаться? Так они же, скорее всего, уже к чаю вернутся. Они же не навсегда уехали.
Неужели он таким окольным путем пытался сказать, что и это тоже подарок ей? Чтобы с ней как следует попрощаться? Впрочем, вряд ли в данный момент она была способна уделить должное внимание этой странной фразе. Она уже успела снять с него одежду, которая мгновенно перемешалась на кресле с ее вещами, и они без излишних промедлений двинулись к кровати.
А вот впоследствии она не раз будет вспоминать эту его фразу. И всю жизнь будет отчетливо представлять себе двух потрясенных, утративших дар речи женщин на просторном заднем сиденье роскошного черного автомобиля и Пола за рулем в роли заправского шофера. На привокзальной площади он наверняка сам распахнул перед «дамами» дверцы и любезно помог им вылезти из машины – с точно такой же любезностью он только что ее «разоблачал». А служанкам, возможно, показалось даже, будто он собирается каждую поцеловать на прощанье.
Всю жизнь она будет вспоминать это Материнское воскресенье, пытаясь снова все это себе представить, вернуть, даже когда сам праздник полностью утратит свое историческое значение и превратится в нелепый обычай, дошедший до наших дней из далекой эпохи. Когда Пол помогал горничной и кухарке вылезти из родительского автомобиля, вдали на фоне сверкающих голубых небес, возможно, уже показались клубы белого пара – это приближался поезд, в 9.40 отправлявшийся в Ридинг. На платформе, должно быть, ожидали поезда еще две-три такие же, как Айрис и Этель, служанки, едущие в гости к родственникам (хотя Милли, кухарки из Бичвуда, среди них не было – она собиралась ехать поездом в 10.20).
