Первый вариант рукописи был в 1950 году посвящен У. X. Одену и Кристоферу Ишервуду. Ныне добавляю: «Памяти Герберта Листа».
Разлилось лето половодьем: ретивому садовнику не снилось
Столь бурное цветенье.
Воскресный день предрек озера, смуглые тела
И красоту загара.
Вдали, в воде, две головы ту позу смаковали,
Из камышей вдруг выскочил, нахохлившись, раздетый немец,
И Стивен, как безумец деревянный, дал сигнал с песчаных дюн:
«Разрушить этот храм!»
И рухнул храм. Не вынес легконогий заяц жаркого дыханья гончих,
На юг сбежала иудейка.
У. X. Оден, фрагмент первой из «Шести од» (Январь 1931)
Предисловие
Два года назад Джон Фулер (коего я теперь благодарю) сообщил мне, что во время посещения Соединенных Штатов прочел в отделе раритетов Центра гуманитарных наук Техасского университета рукопись написанного мною романа. Назывался он «Храм» и был датирован 1929 годом. Я тотчас же написал заведующему библиотекой письмо с просьбой выслать мне ксерокопию. Спустя несколько недель в мой лондонский дом явилась молодая дама со свертком под мышкой — в свертке был экземпляр моего романа. А я было совсем забыл о том, что в 1962 году, во время одного из типичных для поэтов финансовых кризисов, продал рукопись в Техас.
То были 287 страниц скорее черновика, нежели романа. Написан он был в форме дневника, от первого лица, и изобиловал автобиографическими подробностями. В нем повествовалось о том, как рассказчик (названный «С.») приезжает летом 1929 года в Гамбург погостить в семье молодого немца по имени Эрнст Штокман. В первой главе рассказчик описывает разнообразных персонажей, с которыми познакомился тем летом в Гамбурге. Во второй главе речь идет о пешем походе вдоль берега Рейна, предпринятом им вместе с новым гамбургским приятелем по имени «Иоахим». Прочие главы носят экспериментальный характер. Это попытки написать «внутренний монолог», раскрыть самые сокровенные мысли об Эрнсте и Иоахиме. Имелось там и краткое описание поездки «С.» и Эрнста на балтийский курорт. В последней главе «С.» возвращается в Гамбург, но происходит это не в ноябре 1932 года, как я пишу сейчас, а осенью 1929-го.
Перерабатывая первые главы, а также главу о путешествии по берегу Рейна, я часто обращался к рукописи. Однако на все остальное я едва взглянул, поскольку большую часть книги в соответствии с требованиями сюжета и тогдашнего мировосприятия писала и переписывала за меня моя собственная память.
Помню, я напечатал на машинке несколько экземпляров слегка видоизмененного варианта «Храма» и послал их друзьям, в том числе, конечно же, Одену, Ишервуду и Уильяму Пломеру — дабы узнать их мнение, — а один — Джеффри Фейберу, моему издателю. По утверждению Фейбера, не могло быть и речи об издании романа, в котором, помимо явной клеветы, содержалась — согласно законам того времени — порнография.
В конце двадцатых годов молодых английских писателей больше беспокоила цензура, чем политика. Кризис на Уолл-стрит, которому суждено было распространить по всему миру взрывные волны экономического краха и безработицы и который вскоре превратил Германию в арену борьбы между коммунистами и фашистами, разразился только в 1929 году. 1929-й был последним годом того странного бабьего лета — периода Веймарской республики. Мне и многим моим друзьям Германия казалась раем, где нет цензуры и молодые немцы живут удивительно свободной жизнью. Англия же, наоборот, была страной, где был запрещен «Улисс» Джеймса Джойса, а также «Колодец одиночества» Радклифф Холл — роман о лесбийской связи. Именно в Англии по распоряжению мистера Мида, лондонского магистрата, полиция сняла со стен Уорренской галереи картины с выставки работ Д. Г. Лоуренса.
Благодаря цензуре, в большей степени, чем всему прочему, у молодых английских писателей сложилось мысленное представление об Англии как о стране, из которой надо уезжать: почти так же в начале двадцатых сухой закон привел к тому, что такие молодые американцы, как Хемингуэй и Скотт Фицджеральд, вынуждены были уехать из Америки во Францию и Испанию. Им выпивка, нам — секс.
Другим следствием цензуры было наше желание писать именно на такие темы, из-за которых наши книги как раз и могли бы оказаться под запретом. В то время многие молодые английские писатели были едва ли не одержимы навязчивой идеей писать о вещах, которые в качестве литературных сюжетов для публикации были запрещены законом.
Все это, думаю, объясняет многое в «Храме». Это автобиографический роман, в котором автор пытается правдиво рассказать о том, что пережил летом 1929 года. Когда я писал его, у меня было такое чувство, будто я шлю друзьям и коллегам на родину донесения с фронта нашей совместной войны против цензуры.
То, что я действительно испытывал такое чувство, доказывают несколько строк из моего письма Джону Леманну — отправленного несколько позднее 1929 года из Берлина, — процитированные им в его посмертно опубликованной книге «Кристофер Ишервуд — личные воспоминания»:
«Есть четыре-пять друзей, которые работают вместе, хотя не все знакомы друг с другом. Это У. Х. Оден, Кристофер Ишервуд, Эдвард Апуард и я… Все, что делает каждый из нас, когда пишет, путешествует или перебивается случайными заработками, есть своего рода исследование, которое, быть может, продолжат остальные».
«Храм» я писал, ощущая неразрывную связь со своим поколением, которое исследует новую область жизни, отождествляемую с новой литературой. То было время, когда в названиях почти всех антологий и литературных журналов присутствовал эпитет «новый».
Это ощущение общего смелого предприятия подчеркивается в серии од из Оденовских «Ораторов», каждая из которых посвящена другу, а в первой упоминаются «Стивен» и «храм».
Шел 1929 год, надвигались тридцатые, когда все обернулось политикой — фашизмом и антифашизмом. В первой части «Храма» Пол верит в то, что вместе с немецкими друзьями живет «новой жизнью» — что только в Веймарской Германии и отыщется счастье. Горькая ирония кроется в том, что происходит это в стране, где меньше чем через четыре года к власти придут нацисты, которые своей тиранией навяжут ей самую строгую цензуру.
Есть, однако, в первой половине романа некое предчувствие грядущих страшных событий, которые уже отбрасывают тень на моих юных немецких героев.
В переработанном тексте я усилил контраст между летним солнечным светом и зимней тьмой, перенеся время действия второй части романа в 1932 год (поначалу события обеих частей развивались в 1929-м).
Сгущающаяся атмосфера темной политики, окутывающая весь ландшафт, — и есть та ночь, куда, как нетрудно понять, удаляются мои немецкие персонажи. Перенести вторую часть в 1933 год было бы все равно что изменить героев до неузнаваемости, подвергнув их уничтожению. При политическом истолковании событий, предшествовавших тридцать третьему году, с помощью событий, за ним последовавших, мои герои, да и вся немецкая молодежь периода Веймарской республики, показались бы неуместными в неистовом, раздираемом после 1914 года войнами двадцатом столетии. В «Храме» еще нет тридцатых и нет политики.
