— Переночевав с тобой вдвоем, старичок, я получил весьма неприятное представление о супружестве.
Завтракали они молча.
Позже Пол, который взял с собой простенькую фотокамеру «Брауни», сфотографировал Марстона, сидящего на берегу реки и сосредоточенно изучающего разложенную на коленях карту.
Когда они вернулись в Лондон, Марстон первым выпрыгнул из автобуса на тротуар. Даже не обернувшись, чтобы попрощаться, он торопливо зашагал прочь. Пол смотрел Марстону вслед и слышал, как тот насвистывает мотивчик из популярной американской музыкальной комедии «Хорошие новости».
Снимок вышел тусклый: сероватые поля, кнуты едва тронутых листвой ивовых веток, черные на фоне мерцающей реки, подернутой тигрово-полосатой рябью. На поросшем травой речном берегу сидит девятнадцатилетний парнишка в поношенном сером фланелевом костюме, склонившийся над картой, в которой, судя по всему, заключено их счастье. Он похож на английского пилота времен Великой войны, изучающего где-то во Франции карту Западного фронта. За шлемообразным затылком видны лишь краешек щеки и крыло носа. Он кажется удивительно одиноким. Для Пола фотография была оптическим стеклом, сконцентрировавшим в себе то памятное английское весеннее утро. Снимок был заурядный, столь непритязательный в своих трех или четырех элементах, что впоследствии Пол мог в любой момент восстановить его в памяти.
Во время начавшегося после похода летнего семестра, в Оксфорде, у Пола появился друг, характером совсем не похожий на Марстона. Это был поэт Саймон Уилмот, сын врача, который заодно был и психоаналитиком. Если Марстон казался воплощением святой простоты, то Уилмот знал все на свете о фрейдистских комплексах вины в себе и других — комплексах, которые, как он настаивал, следует преодолевать с помощью отмены запретов. Человека нельзя подавлять. Подавление приводит к заболеванию раком.
Уилмот учился в Крайст-Чёрче, колледже щеголей, богачей и аристократов, с коими он виделся только в столовой да в церкви. За пределами своего колледжа он снискал себе репутацию чудаковатого «гения». С ним дружили поэты всего университета. Они ходили к нему в гости поодиночке, по предварительной договоренности. Уилмот, имевший жутко неряшливый вид, страшно неаккуратный в обращении с книгами и бумагами, дорожил тем не менее каждой секундой своего драгоценного времени.
Пол познакомился с Уилмотом в Нью-Колледже, на приеме в саду. Уилмот, уже прослышавший о том, что Пол пользуется дурной славой безумца, бросил на него клинически оценивающий взгляд своих, как казалось, чересчур близко посаженных глаз и пригласил его к себе на Пек-куод — в три тридцать следующего дня.
На другой день, в три сорок, Пол постучал в дверь Уилмота. Открыв, Уилмот сказал:
— А, это ты. Ты опоздал на десять минут. Ну ладно, входи.
Хотя была середина дня, шторы на окнах Уилмотовой гостиной были наглухо задернуты. Уилмот сидел в кресле, за которым стоял торшер. Он знаком указал Полу на стул напротив. Пол сел и посмотрел на Уилмота. Свет падал на его песочного цвета волосы надо лбом, кожа которого была гладкой, как пока еще чистый пергамен. Близко посаженные, с розоватыми веками глаза делали его почти альбиносом. Стоило Полу вымолвить слова, которые могли быть истолкованы как признак неврастении, как Уилмот бросал взгляд на пол, словно регистрируя их на ковре.
Уилмот принялся засыпать Пола вопросами, а тот старался давать ответы с налетом таинственности. Ему хотелось показаться интересным больным.
— Ах, вот оно что! — сказал Уилмот, когда Пол поведал ему о том, что его мать умерла, когда ему было одиннадцать лет, отец — когда ему было шестнадцать, и что их с братом и сестрой воспитывали главным образом Кейт, кухарка, и ее сестрица Фрида, горничная, а жили они у бабушки в Кенсингтоне. Симптоматично.
Саймон взглянул на пол и спросил:
— Чем ты будешь заниматься, когда окончишь Оксфорд?
Пол хотел стать поэтом. Саймон спросил, кем из современных поэтов он восхищается. Пол растерялся. Потом он наобум ляпнул, что любит военные стихи Зигфрида Сассуна.
— Зигги Бездарен. Его военные стихи Попросту Никуда Не Годятся.
В своих высказываниях Уилмот делал на некоторых словах почти нелепое ударение, как будто цитируя Священное Писание.
— Разве стихи Сассуна к современной поэзии не относятся? — спросил Пол.
— Зигги Делает Заявления. Он Придерживается Убеждений. Стихотворение о сражении на Западном Фронте он закончил строкой: «О Боже, заставь их остановиться!» Поэт Такого Не Скажет.
— Что же он в таком случае должен был написать?
— Все, что может Поэт, — это воспользоваться Случаем, предоставляемым Ситуацией, дабы суметь создать Словесный Артефакт. Война — это просто-напросто материал для его творений. Поэт не в силах Остановить Войну. Он может лишь создать стихотворение из материала, которое она ему дает. Уилфрид писал: «Все, что может сделать сегодня поэт — это предостеречь».
— Уилфрид?
— Уилфрид Оуэн, единственный поэт, который писал о Западном фронте в Своей Особой Манере. Уилфрид не говорил: «О Боже, заставь их остановиться!»
Ледяным, абсолютно бесстрастным голосом, разъединяя слова так, точно он отделял каждое слово от стихотворения и выставлял напоказ, Уилмот продекламировал:
«Мне девятнадцать». Ложь записав, они
улыбнулись.
О немцах едва ли он думал; не до грехов
Их с Австрией было ему. Не проснулись
Страхи пред Страхом. Он думал о чистке
стволов,
О камнях драгоценных на рукояти кинжала,
Выправке, отпуске, чести мундира, долгах до утра.
Он вспомнил советы, что новобранцам
начальство давало,
И вскоре был призван под бой барабанный и
крики «ура».
Стихи Уилмот читал так, точно в них не было ни капли эмоций, не было даже смысла. Слова обнажались, подумалось Полу, словно камни после отлива, голые в иссушающем солнечном свете, на медного цвета песке. Если и обнаруживалась в голосе Уилмота какая-то выразительность, то связана она была с отстраненным клиническим интересом к перечню воинских атрибутов — Рукояти Кинжала, Долгов До Утра, Чести Мундира.
Внезапно Уилмот сказал:
— Покажи мне свои стихи.
Пол, который носил свои стихи с собой, как носит документы в чужой стране путешественник, вынул из кармана двенадцать стандартного формата листов с отвратной машинописью. Уилмот, выказав жестом легкое смятение, взял их и пробурчал: «Какова энергия!» Он принялся с невероятной скоростью листать страницы, изредка хмыкая, как казалось, в знак одобрения, а чаще — неодобрения. Однажды он грубовато хохотнул и воскликнул:
— Но так НЕЛЬЗЯ!
Через пять минут он прочел все двенадцать листов. Пол листок за листком поднял их с ковра, куда их ронял Саймон.
— Ну и каково твое мнение?
