Иоахим дал Полу сигарету. Потом он предложил сигарету мальчишке, который принял ее — скорее благосклонно, чем благодарно.
Иоахим заговорил с мальчишкой. Звали его Генрихом. Иоахим сказал:
— Мы собираемся поесть и выпить, Генрих. Не присоединишься к нам?
— Gern… охотно.
Все трое поднялись мимо деревеньки по склону холма в ресторан со столиками на свежем воздухе, откуда видны были чувственно-смутные вечерние очертания реки и гор.
Полу Иоахимовы ходы казались уже такими же знакомыми, как дебютные ходы шахматной партии. В них было очарование, которое возбуждало Пола так, словно Иоахим разыгрывал этот спектакль, дабы его позабавить. Пол был идеальным зрителем, коего Иоахим привел с собой, чтобы он посмотрел представление.
Вечер все еще был достаточно теплый, чтобы приятно было есть под открытым небом. Пол ел молча, наблюдая за Генрихом и за тем, как наблюдает за Генрихом Иоахим. У мальчишки были длинные белокурые волосы, зачесанные назад у висков и кудрями ниспадавшие на лоб и уши, как будто их развевал легкий ветерок. У него был очень светлый цвет лица. Кожа ничуть не загрубела на солнце, а была цвета алебастра, на который также походила гладкостью. Лицо выражало сладострастное нетерпение, постоянное ожидание, которое могло бы показаться поэтичным, не будь в нем чего-то мелочного. Губы были пухлые. Некую сверхутонченность ноздрей подчеркивали глаза, которые казались узко сфокусированными, близко посаженными, как у маленькой дикой кошки. Именно эти глаза с их довольно жестоким взглядом сразу же вызвали у Пола неприязнь к мальчишке.
— Откуда ты? — спросил мальчишку Иоахим.
— Из Баварии.
Он назвал деревню и поведал, сколько раз побывал в Мюнхене. На все вопросы Иоахима он отвечал так быстро, добродушно и спокойно, словно уста его были крошечным охотничьим рожком, игравшим затаенную мелодию. И все же была некая едва уловимая, наивная неуверенность в том, как он подыскивал самый удачный ответ на заданный вопрос. Когда Генрих говорил, Пол смотрел на его лицо и представлял себе фотографию, на которой за внешним сходством кроется едва заметное второе сходство, более точное. На этом втором, призрачном портрете Генриха был некий скучный старик, обычный плутоватый сельский житель. Пол заметил, что когда Генрих говорит, он неизменно отводит взгляд от Иоахима и, пока не договорит, всматривается вдаль, словно в собственные грезы, а потом тотчас же, минуя Пола, вновь переводит взгляд на Иоахима.
— Что ты делаешь здесь, на Рейне? — спросил Иоахим.
— Странствую.
— Ах, странствуешь! Зачем же ты уехал из Баварии? У тебя там была работа?
— Да, я работал в магазине, торговал всякими пустяками, необходимыми деревенским жителям, — сказал он, и в голосе его послышался намек на некоторую неприязнь к этим простым крестьянам. — Моя милая, милая мама была женщиной болезненной, вот мне и приходилось зарабатывать, чтобы ее содержать… Видите ли, мама дороже мне всех на свете.
Он произнес это так, словно, будь то правда или нет, хотел в это верить. Помолчав, он взглянул на Иоахима, а потом, издав негромкий смешок, продолжал:
— Но оказалось, что зарабатывать мне удается совсем немного. Сами знаете, какие в деревне заработки. Денег хватало, только чтобы самому прокормиться, а на содержание мамы уже не хватало. Мутти болела, и хотя трудился я очень упорно, содержать ее я не мог. Ну а потом ей наконец стало немного лучше, и она смогла управляться дома одна, без меня. Работу свою я ненавидел, да и заработанных денег мне хватало только на себя. Вот я и подумал: нет смысла здесь оставаться. Мутти я никакой пользы не приношу, я ей только обуза, да и сам я несчастен. Теперь, когда мама может сама о себе позаботиться, я уеду. Поэтому я надел свои кожаные штанишки и отправился бродить пешком. И пришел, как видите, сюда.
— И долго ты уже так бродишь?
Он рассмеялся и пожал плечами, отчего волосы рассыпались по лицу. Потом он резко и привычно, как человек, много времени проводящий на открытом воздухе, встряхнул головой, и волосы улеглись на место.
— Трудно сказать. Недель, наверно, десять или двенадцать.
— И это все, что у тебя с собой? — спросил Иоахим, дотронувшись до ранца, который Генрих носил на боку.
— Да-да, это все, что у меня есть, — улыбнулся он. Он открыл ранец и весело рассмеялся. — Смотрите, вот все, что здесь лежит.
Он достал из ранца рубашку, расческу, бритвенные принадлежности и маленький блокнот в кожаном переплете. Открыв блокнот, он сказал:
— Здесь стихотворение, которое я написал о маме. Прочесть? — Генрих держал блокнот перед Иоахимом, и Иоахим положил руку ему на плечо. Генрих очень медленно, нежным голосом, прочел стихотворение. Иоахим сказал:
— Мой друг Пол тоже пишет стихи.
Пол едва не поддался внезапному порыву уйти и больше не возвращаться.
Генрих с интересом улыбнулся Полу. Потом он перевел вопросительный взгляд на Иоахима. Иоахим вновь коснулся его плеча.
После ужина Пол оставил их вдвоем. Он видел, что в Иоахиме начинает действовать механизм самоубеждения, который может привести к тому, что он полюбит Генриха. Он заранее знал, что, останься он с ними, Иоахима с Генрихом вскоре стало бы раздражать то, что он находится рядом, наблюдая, слушая, завидуя. Пол зашел в кафе на берегу Рейна и съел мороженое. Потом он почитал сборник стихов Гельдерлина, который носил в кармане пиджака. Этот маленький, красиво изданный томик подарил ему на прощанье Эрнст.
Затем он вернулся в гостиницу, где они остановились. Он уже собрался было войти в номер, где они жили, когда заметил висевшую над дверной ручкой записку. Она была от Иоахима. Он писал, что снял Полу номер на противоположной стороне коридора, поскольку в этом номере он живет теперь с Генрихом.
Пол вновь вышел из гостиницы и через виноградники поднялся по ведущей из деревни дороге. Вскоре он вышел в открытое поле. Пока он шел сквозь тьму, мысли его, точно вариациями музыкальной темы, сопровождались чувствами гнева, стыда, жалости к себе и всепрощения. Порой он с возмущением думал о том, что Иоахим сознательно намеревался оскорбить и обидеть его, устроив так, чтобы он ночевал в номере один. Порой это решение казалось разумным, хотя и слегка опрометчивым. В его стремлении жить в одном номере с Генрихом не было ничего от желания нанести оскорбление Полу. В конце концов, подумал он, ничего в наших отношениях — его и моих — он своим поступком не предал. Ибо что есть наши отношения? Мы друзья, и со мной он может говорить о том, о чем не может говорить с мальчишками вроде Курта и Генриха. Если Иоахим и нанес ему обиду, Полу хотелось о ней забыть. Они же приехали отдыхать.
С поля на вершине холма, куда он поднялся, видны были огни деревни, вереницей растянувшиеся вдоль железной дороги на другом берегу Рейна. Дул свежий ветер. Внезапно Пол вспомнил, как негодовал он, когда ему пришлось поселиться в одном номере с Эрнстом. Я веду себя нелепо, подумал он. У меня же теперь есть отдельный номер, который я так хотел заполучить. С этой точки зрения он рад был одиночеству и возможности без помех читать и делать записи в своей комнате. Возможно, Иоахим, который был так талантлив, не хотел быть художником по той простой причине, что не выносил одиночества. Согласно его представлениям о настоящей жизни, следовало общаться с живыми статуями из плоти и крови, а не высекать из мрамора мертвые.
