Смутные предчувствия вселило в него второе письмо от Штокмана, полученное десятого июля. В нем было сказано, что Эрнст, как подписался на сей раз доктор Штокман, ждет Пола двадцатого числа. Пол взял билет на пароход «Бремен» линии «Гамбург — Америка», отходивший вечером девятнадцатого из Саутгемптона в гамбургский порт Кюксхавен.
Вечером накануне отъезда в Гамбург Пол навестил Уильяма Брэдшоу в доме его матери — украшенном лепниной ранневикторианском строении, стоявшем в похожем на сад тихом сквере в Бэйсуотере. Пока он поднимался по парадной лестнице, дверь открыла дама, скромно одетая — хотя минуло уже десять лет, как был подписан мирный договор — на манер солдатской вдовы. Она окинула его взглядом таких же больших и внимательных глаз, как у Уильяма, только в отличие от его, так сказать, мажорной тональности будущего в ее взгляде сквозила минорная тональность грусти и смирения, обращенных в прошлое. Несмотря на рассеянно-мечтательное выражение лица, в затуманенном взгляде миссис Брэдшоу чувствовалась некая непреклонная решимость. Голосом, в коем послышалось натужное дружелюбие, она сказала:
— Вы, наверное, к сыну. Ему слегка нездоровится, поэтому я уверена, что он будет рад вас видеть, — (отмежевывается от этого удовольствия, подумал Пол). — К сожалению, я должна навестить старинную подругу, которая серьезно больна. Если подниметесь на один пролет, то найдете Уильяма в его кабинете — наверху, первая дверь направо. Наверняка наш больной вас уже заждался.
Тихо закрыв за собой дверь, она оставила Пола на лестнице одного.
Он взбежал по ступенькам и постучался в дверь кабинета. Как только Уильям впустил его, Пол спросил:
— Это твоя мама?
— А кто же еще? — с горечью отозвался Уильям. — Наверняка она сидела в своей норе и подсматривала сквозь занавески, чтобы, прежде чем выйти, успеть составить мнение о моем госте. Каждый из моих друзей подозревается в самом худшем. Она хочет превратить этот дом в тюрьму, а сама стать моей надзирательницей. Боже, с каким удовольствием я уехал бы из этой дыры! Саймон сказал, что ты сматываешься за границу.
— Завтра я еду в Гамбург.
— Как я тебе завидую! Как только мне удастся отсюда выбраться, подамся в Берлин.
— Но разве можно уйти из больницы до конца выпускных экзаменов?
— Этот вопрос мать задает мне каждое утро за завтраком. «В нашем мире приходится все терпеть до конца, как бы трудно нам ни было. Запомни, милый Уильям, твой отец терпел все тяготы войны». Я так часто это слышал, что сегодня спросил ее: «И все-таки, мама, что бы ты предпочла — чтобы отец вынес все тяготы войны и погиб или чтобы он не сумел их вынести и сидел сейчас с нами за этим столом и завтракал?»
— И что она сказала?
— То, что всегда говорит в подобных случаях: «Милый Уильям, мне кажется, сегодня тебе слегка нездоровится».
— И тем не менее, разве можно прерывать обучение медицине до сдачи экзаменов на степень бакалавра?
Уильям пожал плечами.
— Я уже недвусмысленно дал им понять, что узнал о препарировании людских трупов все, что хотел. Теперь я намерен препарировать людские жизни. Как только накоплю денег на билет с тех жалких грошей, что отписал мне в качестве дохода этот богач-извращенец, мой дядюшка Уильям — в честь коего меня и нарекли, — если он, конечно, обо мне не забудет, сразу же еду в Берлин. Я хочу уехать из страны, где цензоры запрещают Джеймса Джойса, а полиция совершает налет на галерею, где выставлены работы Д. Г. Лоуренса.
— Читал в сегодняшней «Миррор» о том, как сотрудница полиции арестовала голого купальщика?
— Нет. А что там произошло?
— Где-то на берегу, неподалеку от Дувра, женщина из полиции в подзорную трубу узрела со скалы, как далеко в море купается нагишом мужчина. Тогда она спустилась на пляж и, как только мужчина вышел из воды, арестовала его.
— Не может быть, Пол, наверняка ты все это выдумал, — рассмеялся Уильям. — Просто не верится.
— Отнюдь. Самое смешное, что когда он вышел из воды, на нем были плавки. Он снимал их только когда купался и держал в зубах, как собака.
— Ну что ж, следует поздравить сотрудницу полиции с тем, что ей не пришлось лицезреть пенис пловца.
— Возможно, пловец в свое оправдание сумеет сослаться на то, что он находился в прибрежных нейтральных водах, то есть не в Англии.
Уильям рассмеялся, но потом вновь погрузился в подчеркнуто мрачное молчание. Понимая, что страшно рискует нарваться на оскорбления, Пол спросил:
— Как подвигается твой роман?
При этих словах Уильям напустил на себя бесконечно усталый вид. Полу казалось, что все тяготит Уильяма в этом маленьком кабинете: аккуратно расставленная рядами на книжных полках английская классика, два кресла у камина, в коих они с ним сидели, стол с пишущей машинкой и, над каминной доской, акварель «Колокольчики в лесу» работы его отца, полковника Брэдшоу, который 15 февраля 1916 года «пропал без вести» на Западном фронте, после чего о нем больше не было никаких известий.
— О чем твой роман?
Сей вопрос Пол задал по той простой причине, что ему страшно хотелось это узнать.
Уильям посмотрел на Пола с таким негодованием, точно был полон решимости не выдавать свою тайну. Затем, неожиданно передумав, он сказал:
— Об этом я еще ни с кем не говорил, даже с Уилмотом, но ведь мы здесь для того, чтобы потолковать о наших трудах. Мы же Коллеги. Мы оба писатели и можем обсуждать наши произведения, как Генри Джеймс с Тургеневым. Быть может, если я поделюсь с тобой замыслом моего романа, то сумею его написать.
Вновь он ненадолго умолк. Потом, внезапно подняв голову, устремил на Пола пристальный взгляд.
— Дабы растолковать мой замысел, лучше начать с того, как он возник.
Наступила еще одна пауза, потом Уильям сказал:
— Все началось еще в школе, в Рептоне, когда мы с Саймоном изучали в шестом классе историю. В начале последнего учебного года появился новый преподаватель, не намного старше нас — года двадцать два, самое большее — двадцать три. Звали его Хью Сэлоп, и учителем он был абсолютно неподражаемым. Едва войдя в библиотеку, где он вел наши уроки, он принялся вместо имен и дат давать нам живых людей и вселять в нас такое чувство, будто мы живем в тот исторический период, который изучаем. Все это было похоже на последние известия, все давно минувшие битвы и кризисы разыгрывались в наши дни, и исхода никто не знал… Приведу пример: жил-был один коротышка, помесь современного газетного магната, наподобие Нортклиффа, с очень умным популяризатором науки, вроде Г. Дж. Уэллса. Родом он был с Корсики, где в детстве играл с братьями и сестрами в войну, а потом, в молодости, уехал на материк, во Францию, очень увлекся наукой и всеми революционными идеями того революционного периода. Короче, из него вышел замечательный реформатор и администратор, вот только перестать играть в войну он никак не мог — это глупо, я знаю. Суть моего рассказа в том, что мистер Сэлоп делал историю похожей на нынешнюю кинохронику. Наше с Саймоном любопытство он возбуждал еще и по совсем иной причине. В семнадцать лет он пошел добровольцем в армию, воевал на Западном фронте и был контужен. Бывали мгновения, когда нам казалось, что какая-то частица его души так и осталась на Западном фронте. В разгар урока французской истории он мог внезапно умолкнуть на полуслове, скорчить жуткую гримасу и произнести фразу типа «Паскендаль — вот гнусное было зрелище!» — а потом, через секунду, продолжить урок. А порой он говорил и вовсе безумные вещи…
