— Они думают, что я бог?
— Я слышал, что император Моктецума считает, будто вы избранный.
— Вы оказали мне большую услугу, рассказав это, Агильяр.
«Избранный, — осмелился подумать Кортес. — Я избранный. Я восстал из праха, но взойду на трон, взойду». Кортес принялся расхаживать по комнате, но, вспомнив о присутствии Агильяра, остановился, хлопнув в ладоши.
— Так значит, они считают меня избранным…
Канули в прошлое дни бесконечных забот на Кубе и Гаити, скучные утра на энкомьенде, утомительные ночи вежливых разговоров с женщиной, которая называла себя его женой. Погрузившись в глубины памяти, Кортес видел себя юношей в своем родном городе Медельине, что в Экстремадуре, когда он проводил долгие вечера, валяясь на кровати и читая рыцарские романы, мечтая о том, как повторит все эти подвиги. А до того он жил во чреве матери, плавая во тьме. Имел ли он выбор? Ему следовало смириться со своей судьбой на этом континенте. Ему исполнилось тридцать три года.
— Вы читали книги об Амадисе Галльском, команданте?
— Конечно же, Агильяр.
Кортес давно был взрослым мужчиной, но его по-прежнему приводили в восторг романы. Он обожал истории о волшебных островах, мечтал о сказочных сокровищах и таинственных пещерах. Живя на Кубе и Гаити, он мчался в доки всякий раз, когда из Испании приходил корабль с новыми книгами. Он проглатывал их, как пищу. Кортес создавал в воображении королевства, мощенные драгоценностями, и думал, что нет ничего лучше, чем стать славным рыцарем и завоевать сердце принцессы.
— Если и есть что-то в мире, напоминающее сии предания, команданте, так это золотая столица мешика — Теночтитлан.
Глава 8
Пока Агильяр и Кортес сидели в каюте, обсуждая планы на будущее, особенности этой страны и то, кто был богом, а кто не был, любопытный Пуэртокарреро, как и опасался Кортес, устроился у окна и подслушал рассказ Агильяра о традициях массовых убийств у ацтеков. Он тут же поделился новыми сведениями с Берналем Диасом, сидевшим на палубе и опорожнявшим кишечник, избавляясь от непереваренных лепешек из маниоки.
— Ритуальные жертвоприношения и каннибализм, — шепнул Берналь Диас Исла.
Исла знал, что никто в здравом уме не захочет есть жилистое мясо Берналя Диаса, если будет возможность этого избежать. Берналь Диас поинтересовался у офицеров, игравших в кости на палубе, кого бы они предпочли съесть, мужчину или женщину, если бы оказались в спасательной шлюпке в открытом море и без запасов пищи. Можно отрубить себе руку или ногу и съесть ее, сообщил им Исла, хотя, честно говоря, он бы сначала проглотил ближнего своего, а потом уже принялся пожирать себя. Альварадо спросил у Ботелло, съел бы тот его или нет, если бы возникла такая необходимость. «Конечно», — ответил Ботелло. Тогда Альварадо спросил у Куинтаваля, не приходилось ли тому когда-либо кусать женщину в порыве страсти. «Я бы скорее умер от голода, чем съел кого-нибудь», — заявил Франсиско. Все сомневались в этом, так как Франсиско голодная смерть угрожала в последнюю очередь, и все знали, что он постоянно бегает на камбуз, хватает там что придется и пихает себе в рот.
— Каннибализм хуже содомии, — сказал Берналь Диас, покосившись на Аду.
Аду знал, о чем тот думал, но на самом деле он никогда никого не ел, и этот обычай был ему не знаком. Там, где он родился, все предпочитали бататы.
— Слово «каннибал» происходит от названия жадного до людской плоти племени карибов с острова Гренада. — Куинтаваль изучал традиции индейцев.
Его слуги-индейцы Хуан и Мануэль сидели молча, не шевелясь.
— Столкновение карибов и европейцев обернулось трагедией, так как они предпочли плену самоубийство и все сбросились со скалы, — сказал брат Франсиско.
— Я бы не назвал это трагедией, — возразил Исла. — Я бы назвал это переводом рабочей силы.
Одного касика поймали до того, как он спрыгнул вниз, и предоставили возможность выбрать смерть через повешение, а не через сожжение на костре, если он примет христианство, но он предпочел костер, так как в христианском раю он повстречал бы слишком много христиан.
Аду вполне понимал того касика, стремившегося к миру любой ценой, ведь кому захочется провести вечность в обществе своих убийц? Что касается прыжков со скалы, то на Кубе Аду часто думал о том, чтобы спрыгнуть со скалы, повеситься или броситься на меч. Искушения окружали его со всех сторон. Тем вечером он заметил потрясение на лицах двух индейцев, якобы не говоривших по-испански, которых все считали глухими и глупыми.
Брат Франсиско знал, что индейцами занимался добрый отец Лас Касас, предложивший привозить рабов из Африки. Он описывал этот случай массового самоубийства, упомянув также то, что за людьми гнались псы. Брат Франсиско сам побежал бы за карибами, чтобы сказать им: «Не прыгайте, я не буду вас есть, жечь или вешать».
Ботелло не считал, что каннибализм — столь уж редкое явление. Он слышал, что когда-то в далекой Ирландии ранней весной вождей племен приносили в жертву, а затем поедали, чтобы урожай был хорошим. «Король умер, да здравствует король!» — таков был их девиз. И если уж речь зашла о жертвоприношениях, разве старые короли не посылали своих юных подданных на войну, в то время как сами отсиживались в безопасности? И разве христиане не были по-своему каннибалами, ведь они ели плоть и пили кровь Христову, плоть и кровь Богочеловека.
Кортес, оставшись в своей каюте один, подумал о том, что этого священника-расстригу Агильяра направила к нему длань Божья. Сняв в конце концов гульфик, он высвободил гениталии, стащил нагрудник, раскрыл доспех как книгу и положил его на пол. Высокие сапоги пришлось тянуть за каблуки. Затем он отстегнул чулки от петель, висевших под его дублетом. «Так значит, они думают, что я бог», — размышлял он. Выпрямив спину и забросив руки за голову, он гордо выдвинул вперед подбородок и исполнил несколько танцевальных па. Это был цыганский танец, а может быть, танец мавров. Снова элегантно вскинув руки, он защелкал пальцами как кастаньетами, он щелк-щелк-щелкал. Его пятки шлепали по полу каюты: шлеп-шлеп-шлеп. И пойдут трещины по империи: хрясь-хрясь-хрясь. Возможно, начнется гражданская война, а это просто чудесно. «Я бог, — пел он. — Бог, бог. Бог».
И тут Кортес услышал раскаты грома. «Господи Иисусе и Пресвятая Богородица, небо же было безоблачным весь день». Послышался еще один раскат. Казалось, с неба катятся валуны размером с гору, ударяясь друг о друга. Кортес выглянул в дверной проем. Солдаты бегали, проверяя, свернуты ли паруса и все ли надежно закреплено. Лошади ржали, свиньи громко визжали, цыплята забились под парусину. А женщины на другом корабле, будут ли женщины в безопасности? В особенности та, похожая на проститутку, с распущенными черными волосами и горящим взглядом? Ну почему он не взял ее с собой?! Вновь громыхнул гром, и черную пропасть неба взрезала молния, протянувшаяся, словно змея с бриллиантовой спиной и раздвоенным языком. Она тянулась прямо к кораблю. Кортес захлопнул дверь и вернулся в свою каюту. Корабль закачался, и роговой гульфик Кортеса покатился по полу, ударился о другую стену каюты и покатился обратно. Стул перевернулся и сдвинулся с места. Словно раскрытый панцирь, его броня поехала по полу, когда корабль качнулся сначала в одну сторону, затем в другую. «Но мы ведь стоим на якоре», — напомнил себе Кортес. В одну сторону, затем в другую. Вперед и назад. Вперед-назад. Злобный дождь заколотил по палубе. «Спокойно, капитан, спокойно. Это лишь небольшая гроза, вот и все». Дверь каюты сама собой открылась, ударилась о стену и, захлопнувшись, открылась вновь. В одной лишь рубашке Кортес бросился наружу, чувствуя, как ветер бьет ему в лицо, а дождь барабанит по спине. Он ухватился за поручни, пытаясь не выпасть за борт, и, перебирая руками, двинулся к рулю.
