После отъезда Кортеса прошло около месяца, когда по ацтекскому календарю настал день, в который следовало принести в жертву юношу, посвященного Тонатиу. Этот юноша целый год воплощал дитя солнца, и прелестные девы исполняли все его желания. Его кормили вкуснейшей пищей и учили играть прекраснейшие мелодии на флейте. В день жертвоприношения его одели как бога и отвезли на остров на озере в небольшой храм. Поднявшись по ступеням, юноша, выполняя ритуал, сломал все те флейты, что ему дали год назад, и сбросил их вниз. На вершине пирамиды его убили.
Альварадо предпочел не смотреть на это. Хотя Моктецума и был пленником, он все же присутствовал при вырезании сердца жертвы. Руки и ноги жертвы привезли во дворец и приготовили, зажарив на вертелах. При этом мясо оставалось сочным, так как его поливали томатным соком. Затем это блюдо сервировали под соусом из шоколада, ванили, перца и пикантных специй. Моктецума предложил Альварадо попробовать мясо жертвы, но испанца затошнило при одной мысли об этом, да и вся эта церемония привела его в ужас, хотя Малинцин и сообщила ему о том, что отведать мяса со стола императора — это большая честь. Вместо Альварадо мясо попробовал Ботелло, заявив, что оно нежное и чем-то напоминает индюшатину.
Альварадо не был знаком с принесенным в жертву, но видел, как тот ходил по улицам в окружении молодых девушек. Он вовсе не казался несчастным и, судя по всему, поднялся по ступеням храма в хорошем расположении духа. Ботелло, пытаясь успокоить Альварадо, сообщил, что перед смертью посвященному богу дали большую дозу теонанакатли — бутонов кактуса. Розовые цветы этого кактуса распускались в мае, и их собирали на каменистых уступах в горах и каньонах. Ботелло ходил за ними вместе со жрецами. Во время праздника, завершившегося церемонией в центральном храме, Кай оставалась в комнате Нуньеса. Малинцин связалась с лучшими повивальными бабками в городе, и те были готовы прийти в любое время. Собрали все необходимое для родов: чистую белую хлопковую ткань, которую стелили на полу, большие котлы, которые ставили на очаг, чтобы комната наполнилась паром, и игрушки для ребенка — крошечный лук со стрелами, если родится мальчик, и веретено с метелкой, если родится девочка. Ботелло был готов в любой момент прийти на помощь со своей сумкой с травами и инструментами.
После рождения ребенка семья собиралась переехать в Койоакан, где уже строился небольшой домик из кирпичей. Соломенную крышу дома делали лучшие ремесленники. Дом был квадратным, с каменным, а не земляным полом и, как дома всех богатых мешика, строился вокруг двора. Хотя постройка еще не завершилась, Ботелло уже высадил возле дома ярко-красную сальвию, бархатцы и белые маргаритки с коричневыми сердцевинами. Нуньес, разбиравшийся в таких вещах, делал кроватку для ребенка, но Малинцин наблюдала за всеми этими приготовлениями с плохим предчувствием.
— Кай, я уже говорила об этом. Если начнется война, вы окажетесь слишком близко к городу.
Когда Исла с Кортесом уехали, Малинцин смогла спать ночью, не вздрагивая от каждого шороха, но в последнее время ей часто снилась смерть. Теночтитлан был разрушен, пирамиды развалены, дворцы осквернены, все скульптуры разбиты, а народ солнца истреблен болезнями и голодом. Мертвые тела забивали каналы и лежали на когда-то столь прекрасных улицах. Во сне она ходила по руинам, находя то сломанные глиняные маски, то камни пирамид, то курящуюся жаровню с человеческим сердцем, то детское платьице.
— Если все в городе и округе умрут, Маакс, то почему ты остаешься здесь? — По утрам Кай лежала на спине, наблюдая за тем, как увеличивается ее живот, словно ребенок, старающийся не спать ночью, чтобы увидеть, как растут его ноги. — Ты можешь отправиться в Койоакан вместе с нами.
— Мы обе уже взрослые женщины, Кай. У тебя своя семья.
— Тогда ты можешь сбежать самостоятельно. Сейчас как раз подходящий момент. Кортеса здесь нет, а Альварадо не нашел бы собственных пальцев, если бы они не находились у него на ногах.
Малинцин подумала о странствиях ацтеков и о книгах, в которые ей позволил заглянуть Моктецума, когда они сидели на крыше. Крошечные следы ног на картинке показывали долгий путь из Ацтлана, земли цапель, в Теночтитлан, и каждая остановка на этом пути была обозначена изображением человека, завернувшегося в накидку. Разговоры символизировали облачка, вырывавшиеся из ртов нарисованных людей. Малинцин захватывали эти странствия, все эти переходы, остановки, разговоры, передвижения. Основание города Теночтитлана в месте, указанном пророчеством, отмечалось в книге изображением орла на кусте опунции. В клюве орел держал змею. На картах эта эмблема находилась в самом центре.
— Ты остаешься здесь не из-за Кортеса, правда? Не из-за того, что ты привыкла к Кортесу?
— Из-за того, что я привыкла к жизни, Кай.
«Первые четыре года пребывания ацтеков на берегу озера Тескоко не ознаменовались славой», — говорил Моктецума. Озеро было полно змей и грязи. Существование здесь казалось невыносимым, но ацтеки, заявлявшие о своем родстве с благородными тольтеками, обязаны были оставаться там, где приказал им бог Уицилопочтли. Потому они убивали змей и жарили их на палках, заложили плавучие сады на болоте, осушили земли, построили огромный город и, завоевав другие народы, стали правящей силой в стране.
— Есть множество дорог, соединяющих все селения империи, дорог, исхоженных гонцами, торговцами и сборщиками податей, — продолжала Кай, пытаясь переубедить Малинцин.
Хотя маленькие следы, символизировавшие путешествие ацтеков, вдохновляли Малинцин и ей было приятно на них смотреть и думать о такой дороге, подобное путешествие казалось ей невозможным. Она представляла пятна солнечного света на темной земле в лесу, сиявшие, словно разбитая тыква, наполненная водой, думала о густых тенях, проглатывавших путника, зыбучих песках, ядовитых растениях, хищных животных. В таком месте погибла мать-беглянка со своим ребенком.
— Кто защитит меня?
— А здесь тебя кто защищает?
Малинцин подумала, что Кай легко советовать. Лежит тут, словно большая тыква.
— Вспомни о снеге, Маакс. И ты говоришь, что Франсиско помог тебе по-другому взглянуть на жизнь?
— Кай, ведь это ты убедила меня в том, что Франсиско ошибался. Его народ и мой народ…
— Твой народ? И кто это говорит? Маакс, Малинче, Малинцин, донья Марина? Ты говоришь, словно Лапа Ягуара, принесенный мешика в жертву за попытку убить врага мешика.
— Он умер, сохранив честь.
— Потому что он не понимал, что заблуждается.
— Нам всем суждено умереть когда-то.
— Маакс, ты ведь не хочешь умирать, в особенности на вершине пирамиды из ста четырнадцати ступеней с ножом в сердце. Мне ли напоминать тебе о том, что твой народ продал тебя.
— Возможно, мать продала меня для моего же блага.
— Для твоего же блага?
— Может быть, останься я дома, все было бы еще хуже, вот что я думаю.
— Хуже рабства?
