– Рад нашему знакомству, Алексей Афанасьевич, – серьёзно, как взрослому, ответил ему Михаил. – Никакого беспокойства быть не может, осмотр займёт совсем мало времени. И вы вернётесь к своему занятию. Вам нравится история?
– Очень! Так интересно! Жаль, что у меня лишь один том… И тот чудом ко мне попал. – Мальчик, повинуясь просьбе Иверзнева, снял рубашку, обнажив неожиданно сильный и стройный торс. – У отца Порфирия нашёл, а тому после одного квартиранта осталось… Я так просил поискать, нет ли остальных, – не оказалось, к несчастью.
– У меня есть, – сообщил Михаил, с помощью роговой трубки старательно выслушивая грудь маленького пациента. – Дышите… Ещё… Ещё, пожалуйста… А теперь не дышите… У меня все шесть томов, и я готов их вам предоставить, если ваш папенька позволит.
– Разумеется! – Худенькое лицо Алёши просияло. – Спасибо, спасибо большое! Так скучно, знаете, лежать целыми вечерами напролёт… Папа, ты ведь разрешишь?
Брагин молча, с улыбкой смотрел на сына. И в улыбке этой было столько нескрываемой любви и горечи, что Иверзнев едва подавил вздох.
– Каков же ваш вердикт, Михаил Николаевич? – отрывисто спросил начальник завода, когда они покинули комнату Алёши и вновь оказались в кабинете с дубовым столом.
– К сожалению, вряд ли смогу что-то добавить к выводам местных докторов, – не сразу отозвался Михаил. – Аритмия, да, имеется. Перебои в сердце есть. И если, с ваших слов, случаются обмороки и долгие приступы слабости, то… Мне, право, жаль, что не могу вас обнадёжить.
Брагин потемнел. Коротко сказал:
– Благодарю вас.
– Но не следует вовсе терять надежды! – торопливо добавил Иверзнев. – Медицина, знаете, ошибается часто, и…
– Мать его от того же самого умерла, – хмуро перебил Брагин, и Михаил растерянно умолк. Чуть погодя сказал:
– Я обещал Алексею Афанасьичу книги. Вы позволите прислать сегодня же?
– Мал он ещё для Афанасьича-то, зовите Алёшкой, – усмехнулся Брагин, и мучительная складка на его лбу разгладилась. – Разумеется, присылайте. Верней, сами и занесите, жду вас ужинать нынче вечером. Вы, я вижу, Алёшку-то заинтересовали сильно. Он у меня книжник этакий, всё что-то новенькое просит да вопросы задаёт. А у меня, признаться, не всегда время на него есть. Коли не почтёте за труд, заходите с ним поболтать изредка. И он, и я рады будем.
– Буду счастлив, – улыбнувшись, согласился Михаил. – В таком случае не смею более вас задерживать… и… последняя просьба, если позволите.
– Слушаю вас.
– Вместе со мной по этапу прибыли две женщины. Силина Устинья и цыганка Мурашкина Катерина. Так сложилось, что с Устиньей я знаком ещё с Москвы, а с цыганкой имел удовольствие не раз беседовать во время следования по этапу.
– Подождите… припоминаю, – наморщил лоб начальник завода. – Силина вместе с братьями Силиными, один из которых стал ее мужем, по документам прежним, кажется, Шадрина, убила управляющую имением, а Мурашкина… у неё покушение на земского исправника?
– Примерно так, – помедлив, подтвердил Иверзнев. – Так вот, обе женщины – отличные травницы. Устинья в своей деревне лечила пол-уезда, и я сам имел возможность убедиться в её способностях. Катерина же, как она сама говорит, «лесной человек» и в травах тоже отменно ведает. Сейчас обе они работают на заводе, таскают воду в упряжке с прочими. Я осмелюсь просить, если это возможно, перевести обеих в лазарет. Они могут быть мне там весьма полезны. Устинья привезла с собой целую копну всяческой травы, отдала мне на сохранение и сушенье. А я боюсь без неё перепутать что-нибудь, и вообще… А весной-летом снова начнётся травный сбор, и тут уж я без этих баб как без рук! Сам-то я, в отличие от них, человек отнюдь не лесной!
– Стало быть, Устинья, которая по мужу Силина, и Катерина Мурашкина… – Некрасивое лицо Брагина было абсолютно серьёзным. – Что ж… Если у них, по вашим словам, такие исключительные способности, то извольте, я пришлю их вам. Пока что можете распоряжаться в больнице на ваше усмотрение. А вечером жду вас в гости. Уверен, что и сын будет в нетерпении.
– Благодарю вас, – Михаил поднялся, коротко поклонился. Уже подойдя к порогу, спросил: – Скажите, а вашего горца там, в сенях, действительно зовут Хасбулат?
– Он черкес, – уточнил Брагин. – И настоящего его имени вам нипочём не выговорить. Мне, впрочем, тоже. Хасбулатом – это я его окрестил. Он, изволите видеть, у себя в ауле жену зарезал из ревности. И соседа, который эту жену пытался украсть. Хасбулат у меня при Алёшке состоит, я им полностью доволен.
– Понятно, – слегка растерянно сказал Иверзнев. – В таком случае – до вечера, Афанасий Егорович.
Когда за Михаилом закрылась дверь, Брагин недоверчиво усмехнулся, пожал плечами. Встал и, сделав несколько шагов по кабинету, снова глубоко задумался у окна.
* * *
Первый снег в Москве выпал поздно, в самом конце ноября. Он хлопьями валился с тяжёлого свинцового неба, нависшего над церквушками и домиками Замоскворечья. Белесые полосы мелькали между липами и вётлами, ложились на высокие заборы, на крыши и наличники. На тротуарах уже высились пушистые островки. Лужи были покрыты тонким ледком. Он с хрустом ломался, когда по нему ступали две савраски, влекущие похоронные дроги с закрытым гробом.
Похороны были бедными: за гробом шло всего несколько человек. Все они были молоды: двое студентов, сжимающих в руках университетские фуражки, двое мастеровых – судя по перемазанным красками зипунам – красильных или иконных мастерских, и три девушки. Одна из них горько всхлипывала, цепляясь за локти подруг. Те наперебой утешали плачущую:
– Варенька, милая, да что ж поделать-то… Такова доля людская! – гудела низким, почти мужским альтом девица дет двадцати в мужском овчинном полушубке. Её круглое веснушчатое озабоченное лицо выражало искреннее сочувствие. Красные от холода пальцы беспрестанно гладили рукав подруги. – Оно что же, оно от бога положено – старым-то людям помирать. Горе, а куда ж деться? Ты не убивайся, мы тебя не бросим, нешто не свои люди? Ты – мастерица, девица честная, разумная. Мы ещё тебя замуж за стоящего человека выдадим, а Трофим Игнатьич на небеси возрадуется…
– Какие глупости, Флёна, право, ты несёшь! – грустно перебила её худенькая девушка в чёрном изящном, но потёртом пальто, которое уже не раз было чинено и перешито. Вместо платка на ней был такой же потёртый ватный капор, из-под которого выбивались непослушные пряди светлых волос. Лицо девушки было бледным и болезненным, но голос звучал твёрдо. – У Вари такое горе, а у тебя одно замужество на уме! Ей теперь нужно думать, как прожить… Ох, ведь почти всё, что было, эти похороны съели! Ну, ничего, ничего. В одном Флёна права – вместе не пропадём!
Но Варя, не слушая подруг, плакала навзрыд. Старый пуховый платок совсем сполз с её головы, подставив под снежные хлопья рыжие, роскошной густоты волосы. Слёзы ползли по лицу, девушка не вытирала их, горестно шепча:
– Тятенька, милый, родненький, да на кого ж вы меня покинули… Да как же я без вас теперь… Да что же мне делать, как жить-то, господи… Тятенька-а-а…
