– Но почему, чёрт возьми, по-вашему, она не писала мне?!
– Вот уж не знаю. Возможно, на расстоянии от вас ей удалось узнать вашу подлинную цену и…
Андрей едва успел отстраниться: кулак Сергея свистнул в полувершке от его головы. Они сцепились прямо посреди пустынной Тверской, упали на снег, покатились к чьим-то воротам – и через мгновение Сметов уже сидел верхом на вырывающемся Тоневицком.
– Неудачный выбор оружия для поединка, князь, – тяжело дыша, сообщил он. – Я вас старше и сильнее. Н-ну, успокойтесь, вставайте! И прошу меня простить: я, кажется, действительно перестал выбирать слова. Хватит, вам говорят, никакой драки не будет! Ради вашей матушки я в это не ввяжусь! Извините меня, я сказал!!!
Тоневицкий зло и недоверчиво взглянул на него, вскочил на ноги, отряхнулся от снега. Сметов подал ему упавшую фуражку, и они пошли дальше. Сергей молчал, глядя себе под ноги. До Андрея доносилось его тяжёлое, прерывистое дыхание. В безмолвии они дошли до пустынной Театральной площади.
– Если всё так, как вы говорите… Если я ошибался… Если вы не имеете к Варе никакого отношения… Для чего же вы тогда пришли ко мне? – наконец хрипло спросил Сергей.
В голосе его слышалось неподдельное смятение, и Андрей впервые за всю дорогу внимательно посмотрел на молодого человека. Затем просто сказал:
– Затем, что видеть спокойно Варины слёзы я не в состоянии. Да и вовсе не люблю я несправедливости. Особенно её чрезмерного скопления в судьбе одного человека. Ничем этого, между прочим, не заслужившего. Только поэтому я пришёл довести до вашего сведения, что вы идиот. И не вскидывайтесь, ваше сиятельство, никакое другое слово здесь не годится! Да и я не лучше вас… – Сметов тяжело вздохнул, и Тоневицкий с сомнением покосился на него. – Поверьте, вот иду сейчас и думаю: какого чёрта я веду все эти проповеди? И глупо ведь, и бесполезно. А ведь вот поди ж ты…
Снова молчание, скрип снега под быстрыми шагами, голубое лунное сияние на сугробах. Впереди уже показалась освещённая Иверская часовня, перед которой, несмотря на ночной час, суетились какие-то фигуры. Сметов замедлил шаг.
– Засим простимся, князь? Я сказал вам всё, что хотел, совесть моя теперь спокойна. Далее действуйте, как сочтёте нужным. Если вам хоть немного дорога эта девушка… Которой вы, кстати, вульгарно говорите «ты», а она вам благовоспитанно «выкает»…
– Да идите вы к дьяволу с вашими советами! Как-нибудь разберусь и сам! – взорвался Сергей. – Не хватало ещё, чтоб вы мне давали уроки манер! Как, по-вашему, я ещё должен был обратиться к своей бывшей крепостной?!
Сметов резко остановился, обернулся. Из-под заиндевелых бровей на Тоневицкого в упор взглянули сощуренные чёрные глаза. В них больше не было ни насмешки, ни ехидства – лишь неприкрытые горечь и отвращение.
– Фу ты, пропасть… И когда я только научусь в людях разбираться? – словно про себя пробормотал Андрей. – Стоило бисер метать… Простите, князь, что напрасно отнял у вас время. Прощайте.
– Постойте! Подождите, Сметов, вы неверно меня поняли! Да остановитесь же! – заорал ему вслед Сергей. Но студент уже уходил – лёгким пружинистым шагом, глубоко засунув руки в карманы облезлого пальто с облепленной снегом спиной. Сергей смотрел ему вслед, сжимая кулаки и чувствуя, как поднимается к горлу горький комок. Затем он отрывисто выругался, развернулся и быстро зашагал, почти побежал вниз через площадь.
– Как это всё… необычно, правда, Nicolas? – тихо спросила Аннет. Она стояла у замёрзшего окна в гостиной и смотрела на морозную роспись на стекле. – Прежде среди наших знакомых не было таких людей.
Николай, сидевший на стуле возле старых клавикордов, не ответив, с интересом взглянул на сестру. Но Аннет не заметила этого взгляда.
– Как мне хотелось расспросить его подробнее! О, что же это за несправедливость, что барышня должна сидеть смирно, слушать внимательно и, не дай бог, не показать чрезмерного интереса к мужчине! А мне столько всего хотелось от него узнать!
– Чего же, например? – добродушно улыбнувшись, спросил Николай.
– Ох, да я даже бы не знала, с чего начать! Какой же он всё-таки… не такой, как мы, как все наши знакомые… У меня теперь все чувства перепутаны! Вот ты, например, смог бы в пятнадцать лет вырваться из отцовской воли? Смог бы остаться один в чужом городе, без денег и знакомых? И яблоки воровать в чужих садах?!
– Яблоки, пожалуй, смог бы, – глубокомысленно заметил Николай.
Аннет сердито повернулась к нему:
– Ты это смешным находишь?! А мне просто плакать хотелось весь вечер, так мне было его жаль!
– Его, вероятно, позабавила бы твоя жалость.
– Наверное… – грустно вздохнула Аннет. – Я вот даже представить себе не могу такого положения… Вообрази, встаёшь утром – и завтрака нет! И обеда тоже нет! И неизвестно, будет ли ужин! Комната не топлена, потому что дрова вчера закончились! В сенях вода в ведре замёрзла! И всё равно вскакиваешь, бежишь в университет, потом – эти уроки… А если, не дай бог, заболеешь, свалишься с ног? И – никого, совсем никого, кто мог бы помочь! Бр-р-р… Как так можно жить?!
– Ты же видишь, что господин Сметов жив-здоров.
– Да… Потому и восхищаюсь, – глубоко вздохнула Аннет. И, не замечая улыбки брата, задумчиво принялась водить пальцем по полированной, местами потрескавшейся крышке клавикордов. – А помнишь, как мы в детстве боялись папеньки? Я и сейчас представить себе не могу, что я осмелилась бы хоть раз возразить ему, ослушаться… Сделать что-то по-своему…
– Отец был достойным человеком, – помолчав, напомнил Николай. – Нам не было нужды вступать с ним в конфронтации. Особенно, сестрёнка, тебе. Уж тебя он обожал!
– Не знаю, право, – пожала плечами Аннет. И снова задумалась. Не поднимая взгляда, села за клавикорды, взяла несколько нот. – Я иногда думаю, что если бы не маменька, не её влияние на отца… Он просто не позволил бы мне учиться музыке! Выдал бы замуж, только и всего!
– И что в этом дурного?
– Перестань, ей-богу! Дурного, возможно, ничего, но интересного тоже! Уж не знаю, какой страстью надо пылать к человеку, чтобы иметь его изо дня в день перед глазами и не вешаться с тоски! Ну чему ты опять улыбаешься?!
– Да ведь тоскуют-то, сестрёнка, как раз девицы! А у замужних обычно хлопот полон рот, да дети, да болеют, да прислуга нерадива, да провизия скисла, да бельё немыто, да полы неметены, да…
– Вот-вот, и всего этого ты мне желаешь? – притворно вздохнула Аннет. – Ну уж нет! Вовек буду благодарна маменьке, что она не отдала меня в институт, выучила всему сама, позволила музыкой заниматься всерьёз и в Италию поехать… О, как бы я хотела быть мужчиной! Или хотя бы такой, как наша Варя! Я вчера смотрела на неё и так завидовала! Ведь, взгляни, – она схоронила отца, осталась сиротой на всём белом свете! Что бы сделала такая, как я? Пошла бы в приживалки к дальней родне – и что в этом хорошего? Всю жизнь есть чужой горький кусок, попрёки слушать, капризы терпеть… Ну, вспомни тётушку нашу, Леокадию Аполлинарьевну! При ней целый штат этих приживалок да компаньонок, и как она с ними обращается? Чуть ли не по щекам бьёт, как девок дворовых! А они терпят, потому что деваться некуда, а сами себя прокормить не обучены! Взгляни на нашу Александрин! Пять лет училась в институте, а выучилась только прекрасному французскому! Ну, разве что чувств лишается превосходно и всегда кстати… Мне этой науки вовек не постичь!
