– Ирод ты и есть… – всхлипнула Устинья, прижимаясь щекой к его плечу. – Чую, всю жизнь мне из-за тебя плакать… Поклянись мне, что дурить не будешь! Знаю я башку-то твою шальную – сперва наворотишь, опосля подумаешь… А то и вовсе думать не станешь, потому – неприбыльно!
– Да не буду, не буду… Ну, вот тебе крест, успокойся… Ну? Не ревёшь? Ну и слава богу… Устька, жизнь ты моя, игоша проклятая, что хочешь сделаю, не мучай только…
Кто-то совсем рядом, за соседней занавеской, зашевелился, заворчал во сне, и Ефим умолк. Крепко прижал к себе жену и, не обращая внимания на протестующий шёпот, уронил лицо в тёплые, рассыпавшиеся волосы. И больше не слышал ничего.
– Устя, как это возможно? – Михаил перестал рассматривать на свет пыльный пузырёк с камфарой и изумлённо посмотрел на Устинью. – Прошу, повтори ещё раз… Я плохо спал этой ночью и, наверное, не так тебя понял…
– Незачем повторять. – Устинья опустила взгляд, но её лицо осталось решительным и замкнутым. – И всё вы поняли. Отпустите меня, Михайла Николаевич, назад на завод. Нельзя мне тут боле.
Михаил поставил пузырёк на дощатый стол – вернее, мимо стола. Стеклянная колбочка упала, покатилась по выщербленному полу к ногам Устиньи. Та ловко подняла её, поставила на стол. Михаил попытался заглянуть Усте в лицо – она отвернулась.
– Отпустите меня, Михайла Николаевич. Христом-богом прошу.
– Да что же это за положение! – Михаил сделал несколько шагов по комнате, резко крутнулся на каблуках. – Устя, я ничего не понимаю! Как ты можешь уйти, когда мы только начали? И у нас только стало получаться! Взгляни, как сделалось чисто в лазарете! Твою настойку я всю ночь варил, как ты велела, глаз не сводил! Можешь проверить, всё ли верно!
– Смотрела уж. Всё правильно, молодец вы. Процедить осталось и на три дня в холод…
– Вот сама и сделаешь! – отрезал Иверзнев. – А то я боюсь только испортить всё! Мне до сих пор не доводилось заниматься таким делом.
– Не могу, Михайла Николаевич. Простите.
– Но отчего?! – взорвался он. – Отчего, чёрт возьми, ты взялась упрямиться?! Тебе что-то здесь не нравится? Кто-то из наших пациентов тебя обидел? Или, может быть, я?..
– Сохрани Господь! И как вам в голову только пришло?! – Устинья вдруг, устав крепиться, прислонилась к дверному косяку и тихо расплакалась. – Простите меня, Михайла Николаевич… Мой грех, что бросаю вас тут одного… Но не могу я, видит Бог! Коль останусь, так хужей может быть!
– Кому – «хужей»? Тебе?
– И мне… И вам, не пошли Господь… Отпустите меня, Михайла Николаевич… Я Катьку научу, она тоже баба в травках толковая, пособит вам не хуже…
– Та-ак… Кажется, я понимаю, в чём дело. – Михаил толкнул ни в чём не повинный пузырёк так, что тот перелетел через весь стол, снова упал на пол и наконец разбился. По комнате пополз резкий запах камфары. Устинья, глотая слёзы, упорно смотрела на расползающуюся по половицам тёмную лужицу.
– Я понимаю. Твой муж…
– Ну что я с ним, с еретиком, поделаю, Михайла Николаич?! – простонала сквозь слёзы Устинья. – Вбил себе в голову ересь про меня да про вас… И не отступается нипочём!
– Ефим не еретик, и это не ересь, – медленно выговорил Михаил, стоя у окна спиной к Устинье и мучительно ероша рукой и без того встрёпанные чёрные волосы. – Мы с тобой оба это знаем. Глупо делать вид, что… Но ты – мужняя жена. И я… Я с уважением отношусь к твоему выбору. Когда-то я давал тебе слово, что без твоего позволения я никогда не рискну… Ты помнишь это?
– Как не помнить…
– Слова своего я не нарушу. Ты мне слишком дорога. И я выхлопотал тебе перевод сюда вовсе не затем, чтоб иметь возможность… чтобы воспользоваться… Тьфу, какая мерзость! Устинья! Но ты-то, я надеюсь…
– Я знаю, Михайла Николаевич. И слову вашему завсегда верила, – твёрдо выговорила Устинья. – Кабы не верила – ноги б моей тут не было, хоть бы и засечь приказали до смерти. Но Ефим мне муж. И коли он велит – как мне противиться-то?
– Ну что же это за чёр-р-рт?!. – прорычал сквозь зубы Михаил, ударяя кулаком по подоконнику. – Ведь только-только дело начало налаживаться! Устя! Ну, что же нам делать?! Может быть, я сам поговорю с твоим Ефимом?
– Ой, не дай бог! – всполошилась она. – Не в обиду будь сказано, Михайла Николаевич, только он про вас и помянуть спокойно не может, враз его перекашивает! Как бы греха смертного не стряслось! Башка-то у него шалёная! Это я сама, дура, виновата, много беседовать с вами себе дозволяла… Вот он, разбойник, и удумал…
– Ты ни в чём не виновата! Возможно, лишь в том, что поторопилась выйти замуж! – с сердцем сказал Михаил. Устя подняла на него измученные, полные слёз глаза.
– Так что ж я могу, барин… Воля Божья такова.
– Теперь уж, верно, ничего, – хмуро отозвался Иверзнев. – И Бог тут вовсе ни при чём. И что это, право, за мода – любой бред объяснять волей Божьей? Что за…
Он не договорил. За окном дробно застучали, приближаясь, конские копыта. Встрёпанный казак без шапки карьером влетел на двор больницы и истошно заорал:
– Пожар на заводе! Печь в виннице завалилась!!! Народу погорело – страсть!!!
– Господи… – меняясь в лице, пробормотал Михаил. – Устя… Это же…
Но Устинья уже не слушала его. Всплеснув руками, она кинулась вон. Иверзнев понёсся следом.
Всё произошло так быстро, что никто и опомниться не успел. Антип только-только заметил тонкую струйку дыма, поползшую из чуть заметной трещины в печи у самого потолка, только-только нахмурился, повернувшись к брату, – а трещина уже поехала вширь и вдоль. Крошечная дымовая струйка мгновенно превратилась в волну густого дыма, заполнившего всю кочегарку. Ефим опомнился первым, кинулся к дверям, по пути дёрнув за плечо брата. Закашлявшись, Антип метнулся за ним – и тут же услышал за спиной тяжкий грохот. Всё тело опалило нестерпимым жаром. Обернувшись, парень успел увидеть, как огромная печь медленно, словно нехотя оседает вниз. Покатились спёкшиеся кирпичи. Белое пламя вырвалось наружу, набросилось на сваленную у стены кучу угля. А из-за двери Ефим уже орал на весь завод:
– Караул, крещёные, гори-и-и-им!!!
Откашливаясь и отплёвываясь, Антип вылетел в подвальный проход. Там уже было не продохнуть от дыма. В сизых клубах носились, натыкаясь на стены, перепуганные люди. Стараясь не дышать, Антип вслед за братом побежал к лестнице. Сзади тяжело топотало ещё несколько человек.
Когда выбрались, оказалось, что наверху не лучше. Там тоже было полно дыма, по деревянным перекрытиям весело разбегались огненные дорожки. Отчаянно кашляя, Антип прислонился к стене. Ефим тем временем, стоя у лестницы, деловито считал тех, кто выскакивал из подвала:
– Осяня – шесть… Торбыч – семь… Кидым да Кочерга – восемь-девять… Все, что ли, успели?!
– Берёзы да цыгана нет, – сипло отозвался кто-то.
