Скрипнула дверь, и Силин, вздрогнув, поднял голову. В горницу вошёл Иверзнев. Ефим медленно поднялся.
– Доброго вечера, барин.
– Здравствуй. Что случилось? Драка? – коротко спросил Иверзнев. Ефим так же коротко кивнул. Все покаянные мысли разом вылетели из головы – словно их в помине не было.
– Где Устька моя? – мрачно спросил он.
– Покажи руку. – Ефим не пошевелился, продолжая в упор, враждебно рассматривать Михаила, и тот пожал плечами. – Устинья уснула. Я решил не будить её и, смею надеяться, сам всё сделаю не хуже. Но если ты настаиваешь…
Ефим, не отвечая, шагнул мимо Иверзнева в соседнюю комнату.
Устинья и в самом деле спала. Спала, уронив голову на стол, прямо на свои корешки, и бессильно свесив вниз руку. Стоящая рядом Катька осторожно прикрывала её плечи платком. Обернувшись на шорох у двери, она яростно оскалилась и махнула рукой: сгинь, мол. Ефим послушно отошёл назад. Вернулся к столу, на котором Иверзнев уже раскатывал полотняную ленту, и положил на столешницу руку.
– Что ж, вывиха нет, – сказал Иверзнев, закончив осмотр. – Похоже, просто растянуты связки… Ну и ушиб сильный. Вот так больно? А так? Да ты не терпи, а отвечай, мне же надо знать!
– А вы не кричите! – глухо, с угрозой попросил Ефим.
– Я и не кричу, – спокойно отозвался Иверзнев. – Между прочим, это ты на меня орёшь. Потерпи немного, скоро всё. Устинья делает великолепную мазь для таких случаев, у меня уже почти целая банка вышла… И когда только ты перестанешь трепать ей душу? Не могу, хоть убей, понять, какой тебе в этом профит.
Он сказал это спокойно, между делом, продолжая растирать запястье Ефима резко пахнущей мазью. Но Ефим сразу ощетинился, вскочил, чудом не опрокинув баночку со снадобьем:
– Вам что до того?! Она мне жена! Я в ней волен! Как скажу, так будет!
Иверзнев только пожал плечами и, убрав в шкафчик мазь, сказал:
– Потерпи ещё немного. Да сядь же, наконец, на место! Или мне бегать за тобой вокруг стола?
– Без нужды… – процедил Ефим, нехотя усаживаясь и угрюмо глядя на то, как ловкие руки доктора перетягивают ему запястье полотняным бинтом.
Боль утихла ещё до конца перевязки. Ефим осторожно пошевелил кистью, встряхнул. Удивлённо покачал головой.
– Полегче? Тогда ступай. Завтра вечером придёшь снова, всё повторим.
– Завтра уж само заживёт. – Ефим поднялся. Глядя через плечо Иверзнева в завешанную травами стену, негромко спросил: – Скажи, Михайла Николаич… Не боишься, что я тебя вот прямо сейчас по башке кулаком приложу? А потом хоть в батоги, хоть в бессрочную – наплевать будет!
Иверзнев не спеша обернулся к нему и, казалось, задумался.
– Да ты знаешь… Пожалуй, не боюсь, – наконец серьёзно ответил он. – Видишь ли, я войну прошёл с медицинским корпусом и пулям ни разу не кланялся. Так что, думаю, и тебя не испугаюсь… Хотя кулак у тебя знатный, нечего сказать.
– Не дай бог, барин, я чего узнаю, – прямо в лицо Иверзнева смотрели пустые, стылые от бешенства глаза, и против воли Михаил почувствовал холод на спине. «Боже правый, ну и сатана… Как она только любит его?!»
– Не дай бог, мне скажут… Хоть слово передадут про тебя и про Устьку мою… Ты знаешь, за что я здесь. Повторить не побоюсь. И терять мне нечего. Дальше Сибири не пошлют, а Сибирь – вот она.
– Ты бы пожалел её, – ровным голосом, скатывая остатки бинта, заметил Иверзнев. – Она вся исплакалась из-за твоих похождений. Право, не знаю, как у тебя хватает совести после этого являться к ней на глаза. Да ещё говорить такие вещи. Ты ведь не мне, а ей собирался всё это сказать, не так ли? Благодари Бога, что твоя Устинья не знает себе цены.
Ефим скрипнул зубами. Отвернулся, шагнул к порогу и, не прощаясь, вышел в темноту.
На крыльце его обдало холодом. Ефим спустился с крыльца, медленно пошёл по пустой поселковой улице. За околицей по-прежнему выли волки. Сверху, равнодушные, холодно мигали зелёные звёзды. От тоски и нестерпимой горечи саднило сердце. Несколько раз Ефим останавливался, всерьёз собираясь вернуться и любой ценой вытребовать к себе Устьку, а там уж помогай Господь… Но вместо этого тихо, страшно ругался и продолжал путь.
Постепенно он успокоился. И даже с удивлением заметил, что выбитая кисть уже совсем не болит. Да и вовсе не болит ничего, лишь ноют ссадины на физиономии. И те образовались, когда он проехался по шершавым доскам пола. Сообразив это, Ефим вдруг понял, что во время страшного побоища в остроге, когда по сторонам разлетались кирпичи и доски, Антип его почти не бил. Не подпускал себя бить – и только… Это он, Ефим, бросался, как цепной пёс, глаза застило… А с какой вот стати? Из-за этой дуры Жанетки, пропади она пропадом?! Ефим сжал кулаки, хрипло, со стоном выматерился.
И на кой леший было пугать народ, разносить барак… и главное – печь ломать?! А если бы не промазал? Если бы и впрямь кулаком не по печи пришлось, а… Ефим передёрнул плечами, сглотнул. Остановившись, закрыл глаза, медленно перекрестился.
И куда бы вот он тогда без Антипки? И как жил бы дальше? И как самого себя терпел бы? «Тьфу, уберёг Господь дурня… Опять уберёг…» – пробормотал Ефим. Голова горела. Остановившись у самого забора, он сгрёб в пригоршни снег и долго тёр ледяным крошевом лицо. Понемногу это помогло. Ефим перевёл дух, помотал головой. Постоял ещё немного, справляясь с дыханием, и шагнул на обледенелое крыльцо острога.
* * *
– Устя, у меня к тебе просьба, – отрывисто сказал Иверзнев, в третий раз ополаскивая окровавленные руки под рукомойником.
Устинья молча повернула к нему осунувшееся от усталости лицо. День выдался тяжёлый: утром на завод прибыл новый полицмейстер на тройке гнедых. Он как раз въезжал на заводскую улицу, когда за околицей вздумалось завыть какому-то оголодалому волку. Гнедые, в отличие от привычных заводских лошадей, перепугались до смерти, вскинулись на дыбы, путая постромки, и – понесли. Напрасно возница силился отчаянным криком и кнутом образумить их. И, как назло, навстречу вышла партия каторжан, отправлявшихся на работу. Тройка врезалась прямо в толпу людей. Над заводом поднялись дикие вопли, восемь человек сволокли в лазарет с перебитыми руками и ногами. Иверзнев со своими помощницами и двумя фельдшерами сбились с ног.
– У меня ещё Антонов не осмотрен… Ногу раздробило просто в осколки, как бы не пришлось отнимать. И что за мода у господина полицейского носиться по заводу на тройках? Кому здесь интересно это фанфаронство?! Одни беды людям… А уже совсем поздно… Не могла бы ты отнести вот это в дом Брагина? Это для его сына, я готовлю каждый вечер.
– Но ведь барин-то на заводе? – робко сказала Устя. – А ну как не допустят меня?
– Скажи, что по распоряжению доктора! Какая разница, кто даст ребёнку лекарство? А я сейчас здесь нужнее. Ступай, ради бога, уже скоро ночь. Настойка в шкафу, бутылка зелёного стекла. Четыре ложки и кусок сахару. – Голос Михаила звучал непривычно резко, он даже не смотрел на Устю, и та почувствовала, что лучше будет не спорить. Тщательно вымыв руки и сняв перепачканный кровью передник, она разыскала в шкафу нужную бутылочку, оделась и вышла из лазарета.
